На станции, под прикрытием окутанного облаками пара бронепоезда, разгружались части дивизии. С платформ по аппарелям съезжали бронеавтомобили, с матом и руганью свозили орудия. Как ни старались начальники сохранять строгий порядок следования, все же эшелоны перепутались и теперь гаубицы стояли в окружении своих расчетов, а составы с артиллерийскими лошадьми еще плелись где-то в десятках верст. Злой и замотанный командир артбригады послал своих бойцов найти хоть каких-нибудь кляч, которые смогли бы, пусть поочередно, оттащить артиллерию в расположение главной базы, но все было тщетно. Последних лошадей в Тосно захватили авиаторы, которым требовалось перевезти свои разобранные и упакованные в ящики аппараты. И теперь полковник Канцеров[139] только что не на коленях умолял командира авиаотряда войскового старшину Ткачева[140] поделиться лошадьми, да куда там!..
Анненков, тихо дуревший от всего этого бедлама, мерно вышагивал по зданию вокзала, когда его внезапно окликнули:
– Генерал! Ну, с победою тебя!
Борис круто развернулся: перед ним стоял Распутин. За прошедшее весьма недолгое время Григорий Ефимович слегка осунулся, черты лица заострились, словно у покойника. Но глаза полыхали прежним бешеным огнем, с налетом эдакой чертовщинки.
– Здоров, Григорий Ефимович! – Борис с чувством пожал руку «старца». – Как дела, как обустроился?
– Лучше б спросил, как я до твоих преторьянцев добирался, – засмеялся тот.
– И как? – с живым интересом поинтересовался Анненков, радуясь возможности хоть на пару минут оторваться от сиюминутных проблем. – Надеюсь, мои орлы тебя вежливо довезли? Глеб должен был приказать…
– Да приказал, приказал, – широко улыбнулся Распутин, но в его веселье чувствовались грусть и усталость. – Твои ребятки на Гороховой целое побоище устроили: запасные батальоны Волынского и Преображенского полков чуть не начисто покрошили. Те, вишь ты, по мою душу пришли, должно на штыки поднять хотели, а там твоих – рота. Ну, слово за слово, те – за винтовки, твои – за автоматы. Те – пушку выкатывать, а твои – в атаку! Говорят, последних уцелевших в Неву побросали, для остужения характеру… – Он вздохнул, – Тока я, вишь како дело, дожидаться твоих не стал. Не можно было: ужо в двери прикладами колошматить стали.
– И как же ты?
– Ну, как… – пожал плечами Григорий Ефимович. – Глаза им отвел да горностаюшком малым и поскакал. Ноженьками, ноженьками. Все пятьдесят верст единым дыхом и пробежал…
– Что, все пятьдесят верст бежал? – недоверчиво поинтересовался Анненков.
– Дык, Борюшка, холодно стало, – передернул плечами тот. – Мороз шутить не любит, и хотя говорили древние латиняне, будто necessitas auctum intellectum[141], но я тебе так скажу, друг ты мой любезный: periculum premit mentem, et robur multiplicat![142] Несся, точно волк тайгой, когда охота за спиной. Бегу, понимашь, борода по ветру, точно хоругвь вьется, а ноги – словно с железу… Не поверишь, я потом прикинул. Вышло, что средняя скорость у меня чуть не семь верст в час оказалась…
– Да ты марафонец! А дальше?
– Ну, дык, как добег, твои приняли, обласкали. Александра ваша – храни, Господи, добрую душу! – в горячую ванну затолкала, а потом еще и в баню
