Из зарешеченного оконца исчез солнечный свет, и камера погрузилась в тягучий мрак. Заключенные не спали: переругивались и даже дрались, хохотали как полоумные, рыдали и молились всем известным богам.
Принесли ведро воды и буханку хлеба – одну на всех. К ней потянулся какой-то тощий парень, но ему помешал удар колена в лицо. Парень выл, зажимая сломанный нос, а буханку разделили между собой те, которые держали здесь власть.
Из ведра пили по очереди, ровно по пять секунд каждый. Остатки также забрали. Какой-то рынди долго лупил голосящего о несправедливости парня по голове ногой, и вскоре тот перестал двигаться. Раскинул руки, и чудилось, что он безмятежно дрых.
Его тело пролежало в камере до рассвета.
Я обещала себе не спать в последние часы жизни. Нельзя. Ни в коем случае. Но глаза слипались, и тогда передо мной вырастала мать. Иссохшая, тощая, с проплешинами в волосах. Такой я ее запомнила. Из глаз матери катились крупные градины слез, хрустальные, как камни на злополучном кольце.
Тогда я просыпалась, нащупывала пальцами на шее тонкую цепочку из серебра. Перебирала меж пальцев звенья.
К утру я так измучилась, что была готова самолично взойти на плаху, только бы прервать ожидание неминуемого. В животе пронзительно урчало, и я бы застыдилась – не урчи точно так же во всех здешних животах.
В двери со скрипом провернулся ключ.
– Ты, – сказал стражник, обращаясь к кому-то. – На выход.
Я разлепила глаза, поискала «счастливчика». И с ужасом обнаружила, что взгляды большинства присутствующих обращены ко мне.
Сердце забилось чаще. Под рявканье стражника я поднялась. Тело ходило ходуном. Каждый шаг давался с неимоверным трудом. Словно переставляла не ноги, а многотонные глыбы.
Стражник вел меня по длинным коридорам, что кончались поворотами то влево, то вправо. Отворял замки. За спиной захлопывались двери, точно отсекая нас от внешнего мира.
Будут ли меня пытать?
Никого не сдам. Никогда.
Я – крыса Затопленного города, а крысы своих не предают.
Пусть страшно до одури, но я сильнее страха.
Ржавые двери сменились иными, отполированными, и грязь исчезла с пола, а появился ковер, истертый и нечищеный, но ковер. А на стенах – картины: цветы в вазах или фрукты, что продавались на лотках у торговцев с базара верхнего города. Сочные и спелые, но дорогущие. Мне изредка доводилось стащить подгнивших яблок – и ничего слаще я не ела. На других картинах не фрукты, а деревья или даже вода, бескрайняя, неспокойная. Неужели море? Я всматривалась в нарисованную водную гладь, чтобы запомнить ее напоследок.
Вдруг стражник остановился, и я чуть не врезалась в него. Постучался в дверь, и оттуда донеслось:
– Да?
– Воровку привел, – отрапортовал стражник.
Дверь отворилась. Мужчина, что стоял за ней, был молод, но некрасив. Типичный следователь управления – все они одеты в серое (даже шейный платок у него был с серым узором), и вид у них всегда унылый, и думают они одинаково скучно. Но от этого воняло чем-то терпким, от чего я расчихалась. Мужчина с омерзением сделал шажок назад, заслонил рот рукавом рубашки.
– Она? – уточнил у стражника. – Уверен?
– Вчера приводили ее одну. – Тот весь поджался, несмотря на немалые габариты.
– Ну, что ж. Радуйся, воровка, выкупили твою жизнь.
Я не сразу поняла, что разговаривают со мной.
– Мою?.. – осеклась. – Кто?
Неужто Кейбл? Но как он догадался, где искать свою игрушку?
Как я ему благодарна!
Сердце забилось птахой. По ребрам. По груди.
– Да был там один. – Мужчина похлопал себя по карману; внутри звякнуло. – Небритый.
Я вздрогнула. Кейбл никогда не отращивал бороды.
На ум приходил всего один бородатый – тот, что обещал платьице в подвале лачуги на окраине Янга. Но зачем я ему понадобилась? Он богат, а значит, сможет купить любую.
– Что дальше? – Я приготовилась к худшему. – Куда мне идти?
Если придется, сбегу. Не смогу – найду способ, чем убить себя. Рука не дрогнет.
– Дальше? – Мужчина поправил шейный платок. – Снаряди ее, – сказал стражнику. – Телега с добровольцами отбывает сегодня. Только руки свяжи,
