нашей уборщице Танечке. Она работала за кулисами, убирала за сценой. Там еще
сзади большие-большие пространства, где свалено все, что не нужно на сегодня.
49
Сейчас я уже не знаю, как в русской драме, но тогда у нас там даже блохи
водились. Иногда бывает, выйдешь на сцену, а тебя что-то кусает.
это все нормально, это живое все… И, конечно, когда выходит кошка во время
спектакля, и ты играешь чего-то такое серьезное, а тут выходит кошка, и
зрители уже ничего не хотят – только кошку, то, конечно, это не очень
правильно. Но с другой стороны, это все создает живую такую массу. Что мы все
вместе. И вот Танечка там работала, она была невысокая, совершенно
бесформенная, ходила в такой бесформенной одежде, какие-то такие серые
кофты вытянутые. Ну, страшила… И носила она за собой какие-то серые сумки.
Что она там носила? Никто не знает. И вот все время она в поле нашего зрения
шастала. Чаще она сидела и смотрела, что происходит на сцене. Она знала
каждого из нас как облупленного. У нее была такая круглая мордочка, такие
глазки – очень небольшие, но такие, проникающие внутрь… И мы ее очень
боялись. Потому что Танечка время от времени делала так
все, народные, перенародные, старые, молодые – тут же: «Да, Танечка, да!..».
Потому что, во-первых, не хотелось обидеть ее невниманием, а во-вторых, было
очень интересно и важно, что же скажет наша Танечка. Ну, ко мне она
благоволила. Она была свидетелем моей жизни, в которой был мамин паралич,
где были трудные жизни моих братьев, где Кость Петрович
было всякого… И Таня это все знала, в театре все всё знают. При этом она видела,
