звонить, чужим именем не прикрывайся. Скверно это. И люди могут ни за что пострадать.
В ответ зашипели: тихо, но выразительно.
Тем временем Чисоев-старший уже стоял у ворот. Костяшки пальцев сухо ударили в металл:
— Эй! Это я, Шамиль! Не время показывать характер, брат! Мне не откроешь, ворота взорвут. О себе не думаешь, об отце вспомни. Род наш вспомни! Разве Чисоевы разбойники? Убийцы? Магiарулаз кидаго кiудиязул хiурмат гьабулаан! Или ты уже не аварец?
— Цодагьалъ лъалхъе, — откликнулась темнота. — Заходи, брат.
Калитка открылась без скрипа, словно ночь растворила металл.
— Вы, Александр Петрович, прямо Красная армия из «Мальчиша Кибальчиша», — художник поморщился, растирая запястье. — Хреново, знаете ли, когда проводами вяжут.
Он оглянулся, скользнул взглядом по бревну — вкопанному на треть, еле заметному в густом мраке.
— Кстати, будет возможность, полюбуйтесь. Один в один рожа получилась. Громовержец Бечед, чтоб он пропал! Хоть сейчас в Эрмитаж… Нет, заявление писать не стану. Почему? Из пошлых меркантильных соображений. Заплатили отменно, а под суд наш горный орел все равно не попадет. Откупится — и меня вспомнит.
Одернул мятую штормовку, наклонился к самому уху:
— В сарае у них парень связанный, охранник. Меня-то освободить обещали, как все кончится, а его, Васю, чуть ли не съесть собираются. Блин, народные обычаи!
Во двор пустили троих — старшего Чисоева, учителя и майора. Коля-псих, просочившись непрошенным, со всех ног устремился к валуну, утонувшему во тьме. Взвизгнул отчаянно, вернулся, врезал пяткой по равнодушному бревну:
— Идолы! Кумиры! Горе вам, гришныкы!
Психа трясло:
— Зныщыть, спалыть! Инакше вас пэрэвэртэнь визьме!
— Что делать будем, Сан Петрович? — Шамиль не слушал Колю. Стоял растерянный, поникший. — С ментами я договорился, уедут. Если, конечно, уважаемый Валентин Иванович…
Лысый художник, фыркнув, отвернулся.
— Эх, нехорошо вышло, совсем нехорошо. Но, вроде, не пострадал никто, да? Все живые, все здоровые…
Из темноты донеслось возмущенное «бе-е-е-е!».
— И баран жив-здоров. Уходим, Сан Петрович, дорогой?
Учитель глянул вверх, в синюю бездну неба. Напоролся на солнечный луч, зажмурился. Бывает так, что ночью солнце видишь. Когда старый, всякое бывает.
«Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнца…»
— Позови брата, Шамиль.
С высоты идол-кумир казался вкопанной в землю спичкой. Жертвенник-валун походил на стертую пемзу. Люди же, едва заметные, оставались самими собой — упрямыми, своевольными грешниками. Таких ничего не стоит раздавить, вмять в сухую землю, смешать кровь с пылью.
Убедить — труднее.
— Я отниму у вас не слишком много времени, Артур Рустамович…
Лица человека, стоявшего перед ним, учитель не видел — в глазах плескалась синева. Синева и золотое солнце. Зато он слышал дыхание: хриплое, больное. А еще — стук собственного сердца.
— Мне поручено передать вам следующее. Вы недовольны тем, как с вами поступили. Это ваше право — быть недовольным. Вы обвинили во всем Творца и решили оставить Его. Это тоже ваше право. Свободу воли никто не в силах отменить. Но вы должны учесть ряд обстоятельств…
Чужое дыхание загустело, стало чаще. Сердце отозвалось дальним эхом боли.
— Ваша задумка с идолом и жертвой может не иметь никаких последствий — если, конечно, дело ограничится бараном. Над вами посмеются, и все. Но может быть иначе: накажут вас, и многих вокруг вас. Как именно, нам знать не дано. Поверьте, Чернобыль разверзся не только из-за технической ошибки…
