Первым желанием было отшутиться, но Дон его послал в сад. Доверие такое доверие… ну и ничего ж ужасного не случится, если Киллер узнает. Он же не пойдет трепаться направо и налево, как Марат. Вот Марату бы ни за что не рассказал. А Киллер – это ж совсем другое дело. Почти как Кир, его личный Ришелье…
– Вообще-то я не знаю, кто такая Филька. Она ничего не рассказывает, зато знает сорок три языка. И не меняется. Внешне не меняется, понимаешь?
Киллер оживился, заерзал:
– Интересно! А ты ее давно знаешь?
– Ага. Чуть не с рождения. А может, и с рождения. Она дружит с матерью, ну, насколько Филька может дружить. Раньше часто к нам заходила…
…пила с мамой чай, приносила маленькому Дону всякие интересности: книги, старинные часы, заводного китайского болванчика, краски. Помнится, из-за красок они с мамой как-то поспорили. Мама ни за что не хотела, чтобы Дон рисовал или, боже упаси, играл – в театре, на рояле или в футбол, неважно. Мама хотела, чтобы Дон стал кем-то серьезным и солидным, а не «безмозглой и бестолковой богемой». Хотя Дону казалось, что его отец как раз был не серьезным и солидным, а самой что ни на есть богемой.
Фильке удалось убедить маму, что мальчик должен заниматься тем, чем ему хочется, только тогда из него выйдет что-то серьезное. Пусть даже не солидное.
Дону тогда хотелось только рисовать, читать, снова рисовать и снова читать. И немножко хотелось понять, почему мальчишки во дворе все время бегают вместе, орут, сшибают все на своем пути и совершенно не замечают его.
Почему не замечают, он начал догадываться, когда пошел в первый класс. Тогда они с мамой жили на Ваське, около кладбища, и Дон пошел в ближайшую школу. Почему-то в свою Филька не позвала, да Дон вообще не знал, что она там преподает. Ему тогда казалось, что Филька – продюсер, или режиссер, или редактор… в общем, кто-то очень важный и суровый.
С первого сентября перед Доном открылась совершенно иная жизнь. Его одноклассники не читали даже «Гарри Поттера», не говоря уж о Толкине или Дюма. Они вообще не умели читать! Зато им было весело вместе. Они дружили, играли в футбол и делали ужасно много всякого интересного. Вместе.
А Дон был один и дружить не умел.
Его научил Кот. Одноклассник, звали его Васей Полосатиковым, но он гордо представился первого же сентября:
– Кот. Держись меня – не пропадешь!
Дон держался. Целых два года. Почти два. На выданную мамой мелочь водил приятелей в кино – у Кота быстро образовалась своя команда, с которой точно не пропадешь. Лазил с ними через забор на кладбище, играл в войнушку, врал училке, тырил булочки в столовой…
На слабо тырил. Знал, что нельзя. Не хотел. Не видел смысла – булочку можно просто купить, а если украсть, буфетчица обидится, а она хорошая тетка, добрая. Но Кот фыркал и заявлял: слабо, маменькин сыночек! Остальные тоже фыркали и смеялись. А Дону очень хотелось доказать, что он не маменькин сыночек, что он может, что он храбрый и сильный.
Он и доказывал. Сначала булочки, потом драка с третьеклассниками из соседней школы. А под конец – это.
Дон замолчал, поймав себя на том, что теперь держит Киллера не потому, что тому холодно, а потому, что просто надо за кого-то держаться. Так проще вспоминать.
– Кот… – повторил за ним Киллер. – Он был похож на Поца?
– Нет. То есть да. То есть… ну… внешне не похож, он был рыжий и в веснушках, как Уизли. А замашки те же. Царь мусорной горы.
– Ты злишься.
– Злюсь. Но не на него, а на себя. Никто меня за язык не тянул…
Ну да. За язык не тянул, но Кот так обидно смеялся! Так обидно, что Дон готов был любым способом доказать, что он не боится. Что он не маменькин сынок!
Маленький был. Только маленький возраст – не помеха большой дури.
Про Кунсткамеру все знали, что это нехорошее место. Сложно не знать – туда только подойдешь, уже понимаешь: там живет ужас. Страшный, голодный, злой, беспощадный. Совсем не то, что на кладбище. Туда даже ночью можно ходить, если не полнолуние и на тебе крест. А в Кунсткамеру… Днем еще ладно. Хотя все равно – брр.
Но ночью – совсем другое дело. Полнолуние там, или новолуние, или вообще белая ночь, даже к самому зданию лучше не подходить. Если ты не самоубийца – нельзя.
Но он сказал Коту, что можно.
Он – не боится!
Он останется там на ночь. Один. Кот не может – а он может!
И остался. Очень хотелось сбежать, не заходить туда, но признаться Коту, что струсил, – это ж потом всю жизнь быть трусом, хомяком и маменькиным сыночком.
