Великий и почитаемый преподобный Иеремия Гарлиц читал в этот день свою последнюю проповедь, привязанный к металлической стреле в двенадцати футах над неровной землей, которую он считал Зионом. В помутившихся последних мыслях он обращался к своей огромной, великой церкви потерянных душ, что покорно брели, спотыкаясь, за ним в прахе святой земли. Большую часть наставления он произнес на старой латыни, паря в сакральном пространстве над землей, окруженный ангелами. Он раскинул руки в стороны и блаженно улыбался великому собранию своих последователей, идущих следом, – солдаты Христа, его благочестивые ученики. Их темные, грязные, истощенные лица полны благородной свирепости. Господь да благословит прихожан.
Это продолжалось часы напролет. Иеремия вспоминал все великие главы и стихи, все лучшие проповеди, что читал на протяжении жизни в жарких хижинах и захолустных церквях. Мерцающая над ним молитвенная свеча освещала алтарь, пока оборванные прихожане шли следом, миля за милей. Многие из них были босы, истекали кровью, хромали, были больны проказой, стары и слабосильны. Ближе к концу пути Иеремия почувствовал, что его душа высвобождается, тень затемнила взор, и он возликовал. Он почувствовал, что колесница ускорила бег, крылья раскрылись, ловя ветер, и ангелы подняли его сквозь стратосферу в рай.
Последним поступком Иеремии стало ликующее песенное свидетельство на древнем языке. И небеса распахнули перед ним объятия.
Все происходило быстро, фактически со скоростью звука. В сотне футов от края обрыва, на южной стороне холма Эмори, откуда она, бывало, жадно смотрела на свой город, полный ходячих, Лилли открыла водительскую дверь и загнала монтировку между сиденьем и педалью газа.
Тягач дернулся, и Лилли спрыгнула на каменистую землю; гул ветра и работающий на повышенных оборотах двигатель глушили все прочие звуки, кроме голоса.
Даже сейчас, когда она бежала к деревьям стоящего неподалеку леса, торопясь избежать встречи со стадом, а тягач покачивался на краю пропасти, Лилли слышала речь проповедника. Когда грузовик перевалил за край и отвесно упал с семидесятипятифутовой высоты на каменистый берег реки внизу, до уха Лилли донеслась причудливая многоголосица на разных языках.
Потом звук заглушился единым рыком сотен движущихся трупов, медленно переваливающих через край – подобно леммингам, верным до самого конца, – а стробоскоп мигал на протяжении всего пути вниз, в забвение. Из-за густых ветвей, не в силах перевести дыхание после забега, Лилли смотрела на массовое переселение за кромку обрыва, великолепный водопад из мертвецов, ряд за рядом ныряющих с уступа.
Перед тем как отвернуться, Лилли осознала болезненную иронию: наконец-то Иеремия смог принять участие в массовом самоубийстве, о котором всегда мечтал.
Глава двадцать шестая
Дэвид Штерн уже почти сдался и готов был оставить ночной пост. Он болезненно вздохнул, опуская бинокль, и покачал головой. Он понятия не имел, сколько сейчас времени и когда он спал последний раз, или сколько часов уже провел на крыше этого Богом забытого полуприцепа, таращась поверх баррикады на далекие леса и покрытые табачными полями холмы. Все это время он надеялся увидеть призрачную фигуру, которая возвращалась, что явилось бы достойной кульминацией для удивительных событий вчерашнего дня. Суставы, измученные артритом и болью, хрустели.
– Ну и сколько ты еще собираешься ждать ее волшебного возвращения? – спросили снизу.
Дэвид радостно подскочил.
– Господи, Барбара! – Он посмотрел вниз на жену. – И давно ты там стоишь?
– Года полтора примерно.
– Очень смешно. – Он начал спускаться по лестнице, прислоненной к трейлеру. – Дети в итоге заснули? – спросил он, спрыгивая на землю.
В безопасной зоне, которая включала четыре квадратных квартала Вудбери, было несколько магазинов, где полки еще не очистили до конца, и маленькие апартаменты, которые раньше назывались «Зеленая веранда», – теперь эти комнаты заняли дети. Ранее вечером взрослые оборудовали самодельный медблок в приемной этой же гостиницы, и если Норма Саттерс еще не спала, то именно там она все еще ухаживала за Гарольдом.
В целом, если сравнивать с трудностями жизни под землей, это место было просто оазисом роскоши.
– Все, кроме Томми, – проговорила Барбара, устало пожимая плечами. Из-за повязки на лице и опухшего носа ее голос звучал немного гнусаво. Но в этой безлунной тьме, при свете единственного факела, который горел перед гостиницей, Дэвиду она казалась прекраснейшей женщиной на земле. – Мальчик настоял на том, чтобы сидеть у кровати сестры с ружьем на коленях.
– Молодец, – произнес Дэвид и огляделся по сторонам. – Я все пытаюсь привыкнуть к тишине. – Он резко ткнул пальцем в стену. – Там снаружи несколько отставших.
– Да, их ползает несколько по округе – то ли атеисты, то ли евреи.
Дэвид смотрел непонимающе:
– А?
– Они не последовали за проповедником. Не заинтересовались его речами. Правда, не могу их винить за это, несмотря даже на то, что, по словам твоей мамы, я до конца жизни буду гойкой[31].
