давало ей покоя, – практически фотореалистичное видение того дня, когда она убила ребенка.
Ты знаешь, что это накатывает. Это всегда начинается одинаково. Ты пригибаешься и укрываешься за изрешеченным пулями грузовиком, а воздух перед государственной тюрьмой Джорджии кипит от выстрелов. Ты всегда поднимаешься одинаково: твои зубы стиснуты, мощная винтовка сжата в потных ладонях, во рту – привкус старых монет, и солнце заливает сиянием твои глаза, но ты видишь бесформенную фигуру в семидесяти пяти ярдах вдалеке, что с трудом пробирается через раскаленный тюремный двор. Каждый раз все летит в ту же кроличью нору. Ты чувствуешь холодное давление оптического прицела возле глаза, размытая фигура в перекрестье (незнакомый человек, прижимающий к животу бомбу). И эта огромная, потная, поблескивающая от сала голова с повязкой на глазу орет на тебя: «СНИМИ ИХ, БЫСТРО!»
Всегда одно и то же. Всегда. Всегда этот отдающийся в небе эхом взрыв в замедленной съемке, далекий кровавый туман, обволакивающий две фигуры, большую и маленькую, женщину и ребенка, чья кровь смешивается, словно при таинстве. Безымянный мужчина – это женщина. Бомба – это ребенок. Ты только что убила обоих. Хладнокровно. По прихоти безумца.
Лилли закрыла глаза и попыталась выгнать безжалостные кошмары из сознания.
– Знаешь что, – произнесла она, глядя на Боба Стуки. – Дай-ка и мне.
Сбитый с толку таким поворотом, он поднял на нее взгляд, затуманенный и размытый.
– Что?.. Этого?
– Давай сюда, – Лилли выхватила у него бутылку. Сделала глоток, и жидкость ободрала горло, как колючая проволока, а потом зажгла пламя в животе. Она поморщилась и проглотила остальное. После четвертого или пятого глотка ее горло, нёбо и язык онемели.
Боб глядел на нее изучающе, видел, как Лилли содрогнулась в жидкой пылающей агонии.
– То еще средство заставить меня бросить, – в его голосе не было и толики шутки.
– Сверни башку еще одной, – попросила Лилли.
– Слушаюсь, мэм. – Он повернулся и взял стеклянную бутылку со средней полки. Скрутил крышку и сделал солидный глоток, после чего передал спирт Лилли.
Она выпила, вытерла рот и заглянула ему прямо в глаза.
– Мы больше не можем позволить себе горевать. Слышишь меня? Понимаешь, что я говорю? Это было за прошлое.
Он кивнул.
– Четко и ясно.
И Лилли рассказала ему в точности то, что Норма и Майлз говорили ей про проповедника.
– Я знал, что нужно было прикончить этого больного ублюдка, когда был шанс, – проворчал Боб, переварив всю историю. Плохие новости, казалось, немного его протрезвили, сделали капризным, подобно обидчивому ребенку, которого только что разбудили прежде времени. – Проклятые трясуны хуже гребаных комаров.
– Это еще не все, – добавила Лилли. Эту часть она приберегла напоследок. – Самое плохое – это что он планирует на торжественное открытие своего небольшого мега-эксперимента.
Боб не сказал ни слова, просто сделал еще глоток из бутылки и ожидал продолжения.
– Он готовит вторжение. – Лилли пристально смотрела на Боба. Выпивка уже начала действовать, мешая сохранять равновесие, рассыпая по периферии зрения полупрозрачные мягкие сияющие пятнышки.
– Вторжение куда?
– К нам.
Боб несколько секунд глядел ей в глаза, едва заметно дрожа, будто с трудом справлялся с этой игрой в гляделки.
– И как, к дьяволу, он думает?..
Боб замолк. Они переглянулись, и Боб отвел взгляд. Лилли видела, что он обдумывает мысль, рассматривает с разных сторон; когда он бывал пьян, осознание приходило волнами, словно разворачивался парус. Наконец он посмотрел на Лилли.
– Может, пришло время просто свернуть дело. Обойтись малой кровью.
Лилли одарила его сердитым взглядом.
– К’кого хрена ты несешь? – теперь ее речь заплеталась. Лилли сглотнула. Вкус желчи на языке. – Говоришь о том, чтобы сдаться? Сдаться этому маньяку? Ты сошел с ума?
– Я разве сказал «сдаться»? Я не говорю о сдаче. Пригаси мотор.
– Тогда о чем ты говоришь?
Боб потер свои покрасневшие глаза с набрякшими веками.
– Я говорю о том, чтобы спасти, что можно, и свалить отсюда.
Лилли на секунду замолкла.