еще не совсем сложившаяся в уме Фурвена, подскажет, возможно, как залечить до сих пор не зажившую рану, нанесенную Маджипуру войной с метаморфами.
У поэмы уже появилось название. Он назовет ее «Книгой перемен», ибо в ней как раз и говорится о переменах, о вечных весенних паводках, о приливах и отливах истории — а под всем этим, наперекор всему, прочерчивается неколебимая линия судьбы Маджипура. Монархи вступают в свои права, властвуют и умирают, общественные движения возникают и пропадают, но благополучие народа струится, как великая река, по предначертанному Божеством руслу, и все перемены суть лишь повороты этого русла. Каждый поворот — это решение трудного вопроса, примирение противоборствующих сил: необходимое торжество Дворна над анархией, необходимое торжество Стиамота над метаморфами, а когда-нибудь, впоследствии — необходимое торжество победителей над их же победой. Вот это и есть предмет его поэмы: рисунок, становящийся ясным с течением времени и доказывающий, что все, даже великий грех подавления метаморфов, есть часть великого плана, часть неизбежного торжества порядка над хаосом.
В свободные от работы промежутки Фурвен ужасался объему этой задачи и собственной некомпетентности. По тысяче раз надень он боролся с желанием бросить поэму, но знал, что это уже невозможно. «Перемени свою жизнь», — сказала ему леди Долита на Замковой горе — несколько веков назад, как казалось теперь. Ее суровые слова имели силу приказа, и он действительно переменил свою жизнь, а жизнь переменила его. Он знал, что должен продолжать свое дело, чтобы подарить миру эту поэму как возмещение за пропавшие даром годы. К той же цели беспощадно гнал его и Касинибон. Атаман больше не читал его рукопись, даже не спрашивал, как подвигается работа, но неустанно следил за ним, судил о его успехах по изнуренному лицу и красноте век, ждал и молчаливо допытывался. Фурвену нечем было защититься от этого безмолвного натиска.
Он совсем затворился в своих комнатах, выходил только к столу, трудился каждый день до полного изнеможения и после краткого отдыха снова погружался в транс. Это напоминало путешествие через области собственного ума, подобные аду. Не зная дороги, он блуждал и кружил впотьмах. Несколько часов подряд он пребывал в убеждении, что навсегда потерял своего вожатого, чувствовал полное смятение и обливался потом перед лицом всевозможных ужасов. Но после его озарял чудотворный свет. Он вступал на прекраснейшие луга, полные священной музыки и божественных видений, и слова начинали литься наружу, минуя его сознания.
Так проходили месяцы. Его работе пошел уже второй год, и груда исписанной бумаги росла. Он не соблюдал последовательности и обращался каждый раз к той части поэмы, которая настоятельнее всего требовала внимания. Единственной песнью, которую он считал завершенной, была центральная, пятая — ключевая глава о Стиамоте, но он почти закончил также песни о Меликанде и о Дворне и написал несколько больших кусков из вступительной части. Другие, менее драматические, существовали пока лишь в отрывках, а к девятой он еще и вовсе не приступал. Ранние и поздние стадии истории Стиамота тоже оставались нерассказанными. Фурвен понимал, что метод работы у него хаотический, но по-иному он не умел и чувствовал уверенность, что в свое время напишет все.
Снова и снова он спрашивал Касинибона, получил ли тот какой-нибудь ответ насчет выкупа, и атаман неизменно отвечал: «Нет, ничего». Но это не имело значения. Ничто не имело значения, кроме работы.
Начав девятую, последнюю, песнь и сочинив три строфы, Фурвен вдруг почувствовал, что стоит перед непреодолимым барьером — или, может быть, перед темной бездной. Иными словами, он дошел до точки, дальше которой пути уже не было. Он и раньше часто испытывал то же самое, но это было другое. В прошлые разы ему не хотелось продолжать, и он довольно быстро побеждал это чувство, говоря себе, что стыдно отступать перед трудностями. Теперь он по-настоящему не мог двинуться дальше, потому что видел впереди только мрак.
«Помоги мне, — молился он, сам не зная кому. — Направь меня».
Но ни помощь, ни напутствие не приходили. Он был один и понятия не имел, как ему распорядиться материалом для девятой главы. Примирение с метаморфами, искупление великого греха, совершенного против них человечеством, даже возмещение ущерба — как все это возможно? Маджипур ушел вперед на десять тысячелетий от Дворна и почти на четыре от Стиамота, однако ни о каком примирении нет и речи. Где оно, искупление, где покаяние? Метаморфы так и живут в своих резервациях в джунглях Зимроэля, их передвижения по этому континенту строго ограничены, а доступ на Альханроэль для них закрыт наглухо. Сейчас человек не ближе к решений) проблемы аборигенов, чем в день первой своей высадки на планете. Решение лорда Стиамота — победить их, загнать на южный Зимроэль, а весь остальной мир забрать себе — вовсе не решение, а грубая необходимость, как признавал и сам Стиамот. Он знал, что процесс заселения планеты вспять уже не повернешь и историю ее колонизации не перепишешь, поэтому миллионам туземцев пришлось пожертвовать своей свободой ради миллиардов людей.
«Если уж Стиамот не нашел ответа на этот вопрос, — думал Фурвен, — то кто такой я, чтобы его предлагать?»
Выходит, девятую песнь ему написать не дано. Хуже того — он начинал думать, что и другие незавершенные песни закончить не сможет. Когда он утратил надежду завершить свой труд так, как задумал, вдохновение покинуло его безвозвратно. Он чувствовал, что, попытавшись продолжать через силу, он только загубит уже то, что уже написал, осквернит силу и красоту созданного. «Теперь, даже придумав какой-никакой конец, я ни за что не решусь открыть эту поэму миру — в отчаянии думал Фурвен. — Никто не поверит, что ее написал я. Все усмотрят в этом кражу, мошенничество и потребуют назвать подлинного автора, а в случае отказа я стану презренным обманщиком. Лучше уж вовсе не обнародовать поэму, чем терпеть такой позор на склоне своих лет».
Путь от этой мысли до решения уничтожить рукопись прямо сейчас оказался очень коротким.
