верить. Он обещал деньги. Много денег. И я… я бы могла сообразить, что Грент не станет рисковать, предупреждая кого-то…
Горячий лоб. И мягкая влажная щека. Она плачет?
Плачет.
Слезы на вкус горькие, а Таннис хмурится. Кажется, Кейрен и в темноте способен уловить выражение ее лица.
– Я поверила, потому что…
– Тебе нужны были деньги.
– Да. Думала, уеду…
– Из города?
– Хотя бы на другой берег. Там солнце часто появляется. Заводов нет. Баржа проплывает в половине шестого… и мамаша встает. Отцу ничего, он храпит, а я слышу, как она встает и ходит, ворчит. У нее спина болит. А мазь воняет зверски… потом она посудой звенит, завтрак готовит… а в шесть уже Большая Бетти с углем ползет. У нее голос громкий. И за стеной тоже начинают копошиться. Стены в доме тонкие. Слышно все… иногда Стелла клиентов приводит на дом. Так нельзя, конечно, но управляющий отвернется, если заплатишь…
Таннис рассказывала о какой-то другой, совершенно невозможной жизни, в которую Кейрен не верил. Он пытался представить себе ее, но не получалось.
– Выспаться никогда не выходит. После ночной придешь, голова гудит, а все вокруг… всем плевать. И солнца совсем нет. Иногда воздух желтым становится, как… у леди Евгении шуба была, которую она никогда не снимала. Я думала, что шуба собачья, а оказалось – из песца белого, только шерсть пожелтела от дыма. Леди Евгения постоянно говорила, что дымы в Нижнем городе дурно сказываются на здоровье.
У Таннис мягкая улыбка.
– Она меня учила разговаривать. И осанку держать. И вилки… у нее было много всяких вилок… специальные для рыбы вот или мяса… шляпки фетровые. Мы вместе рисовали. Я неплохо рисовать умела, она говорила, что если немного подучиться, меня взяли бы в мастерскую… – Она говорила, точно боялась, что, замолчав, вновь останется одна в темноте. – И Войтех…
На это имя живое железо отозвалось гневным всплеском, и Кейрен с трудом сдержался, уложил иглы, прорвавшие кожу.
– …тоже к ней ходил. Мы танцевали. Вальс.
Капли расползались по коже, грозя скрыть ее под чешуей.
Этот человек умер, но продолжал жить в памяти Таннис. И Кейрен не представлял, как его вычистить.
– Все будет хорошо. – Кейрен, положив ладонь на ее затылок, перебирал тонкие прядки. – Все будет хорошо, девочка моя.
– Не будет.
– Я никому не позволю обидеть тебя…
– Я ведь знала… могла понять… не захотела… связалась с Грентом. И бомбу отнести согласилась. Он бы не позволил отступить, но… а если бы я ее действительно отнесла на склад?
– Тогда погибли бы многие.
Теплая кожа, шершавая от грибного сока, который не стирается. И собственная шея Кейрена зудит почти невыносимо. Но он заставляет себя отрешиться от зуда.
Говорить.
Темнота слишком страшна, чтобы прервать тонкую нить слов, связавшую их с Таннис. С каждым она становится ближе.
И больше ему доверяет.
Этого доверия хватит, чтобы она не замолчала на поверхности.
– И без того погибли многие. – Шепот Таннис едва различим.
– Но ту бомбу принесла не ты.
– Из-за меня.
– Нельзя отвечать за чужой выбор. Свой ты сделала. И подтвердишь, когда поможешь следствию.
– Тебе Грент нужен?
– Все нужны. – Кейрен повернулся и, перехватив ее, прижал покрепче к себе. – Но ты права, Грент особенно важен.
– Он не главный. Он человек и…
…и связан с кем-то, кто способен заточить истинное пламя.
– Я сумею его описать. – Она в темноте находит его руку и хватается за большой палец, держит, не отпускает, пусть бы Кейрену некуда деваться, но ей, похоже, страшно. – Сумею… и кофр его… такой черный, с монограммой… я ее перерисовала как-то, интересно было… а он разозлился… ты ведь найдешь его? И Томаса… он из наших. Ждал меня возле дома. Он коробку и принес, не думал, что мамаша в нее заглянет. А она у меня любопытная… если бы не она, я бы полезла и тогда…
