водой. Но все равно, шея-то грязная, и рубаха под свитером не первой чистоты. У Грента вон, все кипенно-белые, накрахмаленные до хруста. А у нее на груди пятно: папаша разлил свое пойло. И пусть Таннис вымачивала рубаху в щелоке, терла ее зеленым мыльным камнем, пятно не отошло.
…пахнет, наверняка, перегаром, пусть бы сама Таннис и не потребляет. Дымом. Мокрой овечьей шерстью, к вони которой Таннис вроде и привыкла, но теперь вдруг ощутила ее наново. Щелочью.
Потом.
– Ты очень напряжена, девочка, – ласково сказал Грент.
И руки переместились на спину. Он просто гладил, вверх и вниз, и эта странная ласка заставляла Таннис выгибаться в попытке избежать прикосновения.
– Отвали.
Не услышал, но напротив, подвинулся ближе. А руки вдруг оказались под рубашкой. И сквозь полотно перчаток Таннис ощущала их, теплые, надушенные…
…отвратительные.
– Ничего страшного не произойдет…
Конечно, он-то будет у себя дома отсиживаться, перед камином, плеснув коньячка в бокал. И газетку на колени положив. Таннис так отчетливо увидела этот самый камин, что скривилась.
– Отвали, слышишь?
– Ты просто отнесешь посылку, склады-то работают… притворишься служащим, никто не удивится. Отнесешь, и все, Таннис. Большие деньги за пустяковую работу.
Ну да, сущая безделица, до складов прогуляться с коробочкой. Другое дело, что в коробочке будет находиться Патрикова машинка, и если она сработает вдруг, то что останется от Таннис?
Правильно, горстка пепла.
Пеплом становиться ей вовсе не хотелось. С другой стороны, в кармане лежала мечта, та, с домом, платьем и собачонкой…
– Нечего бояться, – повторил Грент, отступая.
Далеко не ушел. К кофру, из которого появился деревянный ящичек с печатью винной лавки. Дорогой, надо полагать, небось там не льют по бутылкам мутное пойло из немытой бочки. Грент осторожно сдвинул крышку. В ящике, в колыбели из овечьей шерсти, лежала колба из прозрачного стекла. А в колбе, растекаясь по стенкам рыжим пологом, пробуя темницу на прочность, сидело пламя.
Грент извлекал ее осторожно, и даже Патрик прервался, поднял косматую башку.
– Ты это… – он вытянул губы, не зная, как объяснить, – того… туда… я сам.
Глаза Патрика вспыхнули. Вот безумец, ему и вправду нравится возиться с живым огнем, несмотря на то что малейшая ошибка будет стоить жизни. А может, именно поэтому?
Жена. Четверо детей.
Заводские агрегаты, изученные им до последнего винтика. Тоска. И руки, не знающие покоя. Патрик жадно подался вперед. Он был зачарован переливами огня, и тот, чуя интерес, погас, собрался до плотного янтарного шара, чтобы в следующий миг беззвучно распасться на сотню искр.
Грент положил колбу туда, куда указал Патрик, – в ящик, заполненный уже не шерстью, но соломой. И Патрик, не доверяя нанимателю, проверил, правильно ли уложил.
Как он может прикасаться к этому?
Патрик прикасался, он прижимался к колбе щетинистой щекой, поглаживал ее желтыми прокуренными пальцами, лопоча что-то ласковое, и огонь слышал его голос, казалось, отвечал даже.
Таннис передернуло.
– Твой страх беспочвен. – Грент вновь оказался рядом и, окончательно забывшись, обнял Таннис. – Я знаю, что делаю.
В этом Таннис не сомневалась. Вот только чужая рука – на сей раз он и перчатки стянул, – которая забралась под свитер, неприятно холодила кожу.
– Я хороший мастер.
Это было сказано со злостью.
Он ли?
Врет. С таким человеку не сладить.
Кто дал ему колбу? Лучше не знать.
Таннис дернулась, пытаясь выбраться из ловушки его рук, но Грент не собирался ее отпускать. Что ему надо? Ну не в самом же деле он собирается завалить Таннис? Нет, по местным меркам, она ничего. И зубы все на месте, и лицо целое, но ведь Грент с Верхнего города, он небось привык к хрупким
