И снять с полки лампу, заправленную маслом. Кремниевая зажигалка щелкает, не высекая искру, но после все-таки сдается. Робкое пламя отпугивает тени.
Пыль. Паутина серыми клочьями. Старые листья под ногами шелестят, когда только успели пробраться сюда? Темные полки и широкие урны с именами.
Леди Эдганг в темной яшме… она никогда не любила яшму, и Кэри кладет рядом с урной белую розу. Не извинение, но… так ведь принято.
Дядя… кузены… малахит. Одинаковая, почти форменная зелень. А они редко форму снимали.
– Мне жаль, что так получилось. – Она касается табличек, читая имена подушечками пальцев. И вновь оставляет цветы.
Призраки. В жизни Кэри они появлялись редко, как-то сразу и безоговорочно признав за Сверром право распоряжаться ею. Кто они ей?
Чужаки.
Отец. И бледная узорчатая зелень змеиного камня.
– Почему ты не остановил его? – бессмысленный вопрос, но Кэри должна. – Ты же видел, чем он становится. Почему не помог?
Тяжелая кисть гиацинта не то прощанием, не то прощением. Впрочем, прощения он никогда не просил.
– Здравствуй…
Услышит ли?
…до Перелома целых две недели, и граница миров прочна.
Молчание. Белизна лунного камня, и сама чаша кажется прозрачной. Кэри касается ее нежно, не удивляясь тому, что камень чудом сохранил тепло.
– Я… пришла попрощаться. Я знаю, что ты давно меня ждал, что ты не хотел уходить… и я виновата. Мы оба, наверное, виноваты. Ты не сумел удержаться, а я не смогла тебя остановить. Ты же просил о помощи… помню, что просил. А я боялась.
Она провела по полке, стирая пыльный след.
– Если бы знать, что я могла остановить тебя… или не могла, но чтобы наверняка…
Голос перехватило. Что сказать ему, который близко, стоит за спиной? Обернуться бы, но… тогда он исчезнет.
– Я ведь не попробовала, не попыталась даже… простишь?
Простит. Они всегда прощали друг друга. Она его – за жестокость и боль. Он – за то, что казалось ему равнодушием.
– Я ведь любила тебя. – Кэри гладила белый камень. – Ты брат и… больше, чем брат, ты единственный человек в этом мире, кому я была нужна. Наверное, я просто не сумела тебя убедить в этом.
Выдох. И пламя-цветок сворачивается, почти гаснет.
– Наш последний разговор… не разговор – ссора. Мне казалось, что еще немного, и меня не станет. От страха. От ненависти к тебе. И поэтому я сказала, что лучше бы ты умер.
Не сказала – бросила в лицо.
Пощечина?
Почти. Он ударил первым в очередном приступе бессмысленной ревности, раскровил губы, опрокинул на диван и, свалившись сверху, горло сжал. Тогда Кэри показалось, что она умрет.
Был поцелуй, жадный и отвратительный.
Запах бренди.
Его волосы, упавшие ей на лицо.
Седые безумные глаза. И собственный страх, который вдруг исчез. Она ведь умирает, так чего бояться? И она сказала.
…ты превратился в чудовище… я тебя ненавижу… и хочу, чтобы ты умер… слышишь? Я хочу, чтобы ты умер!
Она бы заткнула уши, лишь бы не слышать этого своего голоса, искаженного, надсаженного. Не чувствовать на губах вкуса крови, своей и его.
– Ты никогда меня не слушал, – на пальцах остается серая мягкая пыль, – так почему вдруг, Сверр?
Молчит. Для него Кэри принесла лилии, снежно-белые с тягучим резким запахом.
– Ты отпустишь меня?
Тишина давит на нервы. Холод. И легкое скользящее прикосновение ветра к щеке, нежданная зимняя ласка, в которой хочется видеть ответ на заданный в пустоту вопрос.
– Спасибо. – Кэри касается губ пальцами, а пальцами – бронзы с мертвым именем.
Прощальный поцелуй.
Она гасит пламя и лампу ставит на полку, но пальцы вдруг задевают что-то мягкое, и Кэри вытаскивает розу, темно-красную, черную почти, с посеребренными инеем лепестками. Цветок холодный, но еще живой. Его положили недавно, но… кто?
И для кого?
На карточке, привязанной к длинному, лишенному колючек стеблю, ее имя. И Кэри читает его снова и снова, пятится, пока спиной не упирается в тугую
