сторону, где позиция была очевидно лучше.
Щербак очень хотел его послушаться, но не сумел. «Руки не подчинились», – сказал он потом. Машина покатилась именно туда, куда настойчиво указывала невидимая стрелка в Саниной голове, – и там самоходку немедленно прихлопнули. Это оказалось последней каплей.
В следующем бою Домешек, скрипя зубами и временами кусая себя за кулак, пролез к Щербаку и попытался схватиться за рычаги. Механик такого прямого указания на свою слабость не вынес – то ли зарычав, то ли застонав, он дал по тормозам, и самоходка замерла.
– Ребята! – заорал Щербак. – Я смог!
Тут их сожгли, и этот болевой шок окончательно высвободил экипаж.
В начале следующего боя Бянкин открыл верхний люк и высунулся наружу. И вдруг захохотал.
– Мишка! – позвал он. – Ты только посмотри.
Домешек выставил наверх голову и тоже заржал.
– Да что у вас там? – спросил Саня.
Он уже взялся за защелку своего люка, но было как-то боязно. Мало ли чего ребята смеются. Может, им смешно, а тебе покажется страшно. А бояться младшему лейтенанту Малешкину надоело – страха он наелся досыта.
– Не поверишь, что у нас там, лейтенант. Громыхало у нас там.
– Чего громыхало?!
– Ну вот такое Громыхало. Из деревни Подмышки Пензенской области!
Малешкин выпрыгнул из люка, будто на пружине. Когда горят, и то не всегда так выскакивают.
– Здрасте, товарищ лейтенант! – обрадованно приветствовал его маленький солдатик.
– Откуда он тут? – Саня обернулся к Домешеку.
– Спроси чего полегче, лейтенант.
– Давно здесь сижу, – сообщил Громыхало.
– А ты почему там, – Саня ткнул пальцем в небо, – с нами не говоришь?
– А это где? – удивился Громыхало и посмотрел вверх.
И тут наконец-то вся компания как следует огляделась по сторонам.
Через оптику и смотровые щели этот мир выглядел немного странно, а сейчас, чистыми глазами, видно было: он попросту ненастоящий. Словно его нарисовали. Нарисовали прекрасно – ярко, четко, достоверно. Красиво сделали.
В наушниках у Сани бубнил комбат, и толкал в затылок неведомый местный кукловод, повелитель марионеток, да так настойчиво, что руки невольно подергивались, но Малешкину впервые было все равно.
– Кино, – только и сказал Бянкин, провожая взглядом уходящую вперед батарею.
– Кино, – Домешек кивнул. – И немцы.
Громыхало сидел на корме машины как приклеенный, и когда в самоходку попадало, ничего особенного не чувствовал, только дергался поначалу, а потом вообще привык. Никуда он после гибели машины не возносился, а так и торчал на обугленной броне, пока «зверобоя» не кидало на следующую карту, где тот становился вдруг новеньким и опять шел в бой. Солдат пытался стучаться прикладом в люки, но те оказались заперты, и никто изнутри не отзывался. Еще немного, и Громыхало свихнулся бы от тоски и одиночества. Он был уверен, что угодил в преисподнюю.
– Не дури, – посоветовал Бянкин. – Мы за правое дело сражались, нам в аду не место.
– Может, до того нагрешили, – буркнул солдат.
– Война все списала, – отмахнулся Домешек.
– Тогда где мы? – спросил Саня. – Если мы не в аду, то получается, это такой специальный рай для танкистов?
– Ну его к чертовой бабушке, такой рай! – крикнул из машины Щербак.
– Каждому воздастся по вере его! – напомнил Домешек и подмигнул Сане.
– Да я… – крикнул было Щербак и умолк. Задумался.
– Вот дураки-то, – сказал Бянкин и полез обратно в машину.
– Ты сам-то понял, чего сказал, Мишка? – спросил Саня, чувствуя, как покрывается холодным потом. Хотя мертвые вроде не потеют, но ощущение было именно такое.
– Ну, лейтенант, ты же первый был против религиозной постановки вопроса. Сам говорил – здесь что-то другое. Припоминаю по этому поводу один анекдот. Приходит Абрам в синагогу…
– А если – по вере?.. – вырвалось у Сани. – Вот оно! Чего я видел в жизни кроме войны? И во что верил? Я победить хотел фашистов! Только боялся, что меня с машины снимут, каждую минуту боялся… Да я на войне по-настоящему всего день прожил – и тут меня срезало! Один бой – и готов Саня Малешкин! Когда мне было в себя поверить?! Ну вот, какая вера, такой и рай! Недоделанный, игрушечный!
