— А чего это ты измочаленный такой? Тебя что, били?
— Пощекотали маленько, погладили. Висел в наручниках на шведской стенке. Эти шведы ее специально для пыток, что ли, придумали? Я должок вернул, когда браслеты порвал. Только им почему-то не понравилось, — и без того узкоглазый Айрат прищурился. — Пойдемте. Там многим нашим помощь нужна. Доктор соврать не даст. А вот и он…
Он обернулся и поморщился. Тот, кого он назвал доктором, был плотным лысеющим мужиком лет сорока в шерстяном свитере. А может и тридцати. Он сжимал красный пожарный топор. Но красным тот был еще и от крови — не только лезвие, но и топорище, и ладони киселевца тоже.
— Ты прости… я им руки отрубил, — объявил он Каратисту. — И головы. За все, что они сделали.
Топор упал на пол. Человек сел рядом и разрыдался, страшно, с подвывом, закрыв лицо руками.
Но никто уже не смотрел на него, потому что все побежали бегом, не глядя даже на командира. Потому что услышали голоса и стоны.
Когда они влетели в полутемный спортзал, Сашке показалось, что они попали в сырую холодную пещеру. В нос ударил тяжелый запах. Пахло испражнениями и кровью. Здесь в этом мрачном подземелье, набитые в него, как сельди в бочку, сидели пропавшие жители Киселевки и Прокопы.
Все или не все — это было не ясно. Но много. Очень много людей.
— Кира!!! — не помня себя, завопил Сашка что было сил, так что заболело горло. — Кира Краснова! Кира!
Нет ответа. Только перешептывается и жалобно стонет в темноте людское море.
— Женька! Женька Данилова! — закричал он опять. — Дед! Деда! Александр Сергеевич Данилов! Отзовитесь!
И снова нет ответа. Тут уже другие из бойцов-мстителей начали звать своих родных по именам, и поднялся жуткий гам. Кто-то откликался и по одному или группами выбирался из темноты. Шли неуклюже — у многих мужчин были еще связаны руки. От некоторых пахло так, будто их заставляли целый день мочиться под себя. Вот прошел, подволакивая ногу, отец одного из Сашкиных друзей. Многие ковыляли так, словно им отбили все внутренности. У женщин руки чаще были свободны, но все они были бледны как привидения. Одежда была рваной, на лицах синяки. Различать лица в темноте было трудно, но парню показалось, что он узнал одну из соседок. Но он не успел ее остановить и расспросить, прежде чем она была унесена людским потоком.
И были трогательные сцены встречи, объятья, слезы…
Но Сашка на этом коротком празднике освобождения был лишним. Никто к нему не вышел. Тогда он сам вырвал у обалдевшего Семена, который прижимал к себе трясущуюся жену и двух дочек, налобный фонарь («Трофей, моё!») — тот настолько опешил, что не возражал.
С ним на голове он кинулся в толпу.
И все равно найти кого-то впотьмах было непросто, а окна оказались заколочены досками. Но парень шел вдоль стены мимо еще не поднявшихся, сидящих на полу людей. Некоторые лежали — как бревна, и только по слабым движениям было ясно, что они живы. Над ними он наклонялся и светил в лицо. Некоторые с криком заслонялись от него. Одна девушка, которая ему показалась похожей, закричала и замахала руками. Глаза ее были безумными. Светлые волосы сбились колтунами, будто их драли или кто-то бил ее головой об пол. Только теперь Данилов заметил, что к ноге у нее собачьей цепью прикована гиря килограммов двадцати.
Как ни странно, но он ее узнал.
Вроде бы ее Маша зовут, и ее недавно замуж выдавали. Отец как глава поселения дарил молодым какой-то инвентарь от общины.
Тут Сашку чуть не сбил с ног метнувшийся к ней здоровый мужик, в котором он узнал ее мужа. Данилов не вспомнил его имени, но вспомнил, что тот хороший плотник. В руках у мужчины были клещи, ими он в два счета перекусил цепь, укрыл жену пледом и понес к выходу.
Внезапно в зале громыхнул одинокий ружейный выстрел. Все замерли.
Сашка повернул голову.
Пустырник стоял в середине зала на куче спортивных матов. В руке он держал горящий файер, бросавший красные отблески на его грубое лицо. Рядом стоял Каратист с «Сайгой» наперевес. Ствол был направлен в потолок.
Тут же стоял и Демьянов. Если до этого на него жалко было смотреть, то теперь он как-то собрался и распрямился. Ему наконец-то разрешили взять оружие — то ли «калаш», то ли тоже «Сайгу», и он сжимал ее твердо.
— Тихо всем! Устроили индийское кино, мля! — услышал Александр резкий голос Пустырника. — Слушайте сюда! Заринцы нам теперь не враги!
«Как не враги? Почему не враги?» — прошелестело над толпой освобожденных, но Пустырник вопрос проигнорировал.
— Враг у нас теперь общий. Это те, кто носит значки с Сахалином, кто пришел из-за гор, кто носит зеленый камуфляж. С ними мы должны разобраться. Их осталось не больше пятидесяти человек, и они укрылись в соседнем корпусе.
Мужчины из пленных оживали и приходили в себя. Кто-то быстро сгрызал сухарь, другие перехватывали глоток воды из поданной кем-то фляги. Резали друг другу веревки, вскакивали на ноги и разминали себе затекшие конечности.
Данилов видел, как передавали из рук в руки трофейное оружие. Те, кому не хватило огнестрельного, разбирали ножи, железные трубы и инвентарь вроде ломиков и тяжелых гаечных ключей.
В это время в освещенный круг вбежал один из бойцов из группы Лысого, которого Данилов запомнил по трофейной ушанке. Наклонившись к уху командира, тот что-то быстро проговорил. По лицам их ничего нельзя было прочесть, но Пустырник, только дослушав, сразу же пересказал заринскому
