Их не били, сноровисто обыскали и тут же отодвинули к стене. Два крепких здоровых мужика в темно-зеленом камуфляже держали их под прицелом автоматов — и была это у них, если Окурок хоть что-то понимал, армейская «цифра». Фонарь, закрепленный на цевье одного из «калашей», направил свой луч прямо Окурку в переносицу. Он непроизвольно закрыл глаза рукой.
— Ну и встреча, — пробасил другой голос, более низкий, чем у предыдущего. — Шонхор, гляди, кого нам принесло. Это местные, кажись.
Незнакомый рев между тем нарастал и доносился уже с улицы. Во дворе раздался скрежет тормозов. Фары мазнули по окнам лучами яркого света.
— А вот и наши подъехали, — тот, кого назвали Шонхором, выглянул в окошко. Он был невысокий, восточного вида и лысый, как коленка. — Чингиз, я пойду за своими пацанами пригляжу. А ты смотри, пленных не угробь. Сам голову снимет. Сказал, чтоб волоса не упало.
— Да знаю я, — грубо отмахнулся тот, кого назвали Чингизом. Несмотря на имя (хотя это могла быть и кликуха), которое ассоциировалось у Окурка с узкоглазыми людьми, он был на внешность чисто русак — пузатый, бородатый, в лохматой черной шапке, с большим красным фурункулом на щеке, похожим на вишню. Изо рта у него нестерпимо воняло.
— Э-э, бабка, ты чего? — вдруг вырвалось у одного из автоматчиков.
Только сейчас они заметили, что старуха, которую, как не представляющую интереса, ненадолго упустили из виду, сползает по стене, держась за сердце.
— Мама! — Окурок хотел броситься к ней, но второй часовой заступил ему дорогу и толкнул прикладом.
— Не дергайся. Ей уже не поможешь, — Шонхор наклонился и положил старухе руку на шею, потом посветил в глаза. — Душа выходит. Кондрашка хватила.
— И правда… Не дышит, — убедился Окурок, когда его наконец-то допустили к ней.
Дыхания не было. То, что в первую секунду он принял за ее дыхание, было его собственной дрожью. Пульс, едва ощутимый, с каждым ударом слабел.
— Что ж вы сделали, блин? — только и выдавил он из себя.
Никаких крепких выражений, которые он так любил. Могли и рядом уложить. С них станется.
— А мы-то с какого бока? Каждому свой срок, — философски заметил лысый.
— Кажись, окочурилась со страху, — кивнул бородач, — Шонхор, прикапывают пусть твои. Моим людям щас могилы копать не с руки. Нам надо весь этот гадюшник разведать.
— Сделаем, — кивнул косоглазый и, высунувшись на улицу, зычно крикнул: — Доржи, Бурульдинов! Ко мне! Похороните старуху вместе с нашими.
Ему даже не позволили с ней попрощаться.
Они вышли во двор. Окурок, он же Дмитрий Савинов, которого до сих пор конвоировал один из автоматчиков — он про себя называл их «солдатами» — вдруг почувствовал незнакомый укол боли — не в груди, а в душе. Вспомнил все…
Как она ему последние куски отдавала. Как рассказывала про старый мир, про разные его чудеса. Как жизни учила насколько могла — отца он своего никогда не видел, а сменявшиеся у нее в те годы, когда она еще не была старухой, хахали были готовы отвесить малявке только подзатыльник. Это были первые послевоенные годы. Время жуткое, даже страшнее, чем теперь. Земля тогда почти не родила. Ходили в Сталинград, на пепелище банки консервные откапывали. Дохлую собаку за царский ужин считали. Иногда рвало — и поди пойми, от «лучевой» или от той банки. Но как-то выжили, как-то сдюжили… И вот поди ж ты — такая нелепая смерть. Вроде и не убили, а если бы не эти гаврики, могла бы еще пару лет проскрипеть.
Он знал, что рано или поздно это произойдет, но не думал, что так скоро.
«Если со мной что-то случится, последуй моему совету. Хватит шляться одному. Все твои дружки-сталкеры долго не проживут, — она часто употребляла это незнакомое ему слово. Сами они называли себя „старателями“. — Помрут раньше сорока. Прибейся к сильным. С хорошим начальником не пропадешь. Лучше быть слугой у хорошего хозяина, чем королем помойки. И не забывай завязывать шарф поплотнее». Такой она была, его мама.
— Скажи спасибо, что сам к ней не отправился, мужик, — грубо толкнул его в плечо бородатый Чингиз. — А то мы сегодня многих… того. Хочешь жить — отвечай на вопросы. Ты чем по жизни занимаешься?
— Старатель я, — без колебаний ответил Окурок. — Хожу, где придется, тащу, что приглянется. Как говорят: быстро стырил и ушел — называется «нашел». Охочусь. Вон, зайца добыл.
— Да на хрен нам твой заяц! — зло фыркнул бородач. — Ты нам зубы не заговаривай.
«Похоже, я им зачем-то нужен», — смекнул Димон. Во внезапно проснувшуюся в этих головорезах добросердечность он не верил.
Это радовало. Значит, не убьют сразу. А там можно и лыжи навострить.
«Эх, мама…» Вот и остался он один на свете. И можно идти куда хочется, хоть до Тихого, мать его растуды, океана, хоть до Москвы, етить-ее-через- коромысло-три-раза, столицы нашей родины. Только радости от этого нет.
Ему вспомнилось, как мама включала ему детские песенки в наушниках плеера, когда за окном их хибары завывал ледяной ветер. Седьмая зима его
