Она пошла легче, чем я ожидал. Я ринулся через комнату, волоча её за собой; получилось так, что я находился с внешней её стороны. Не будь этого, я остался бы цел и невредим. Увы, мне пришлось остановиться, чтобы проскочить в оставленную мной щель. Заминки оказалось достаточно, чтобы зверь избавился от фрака, закрывавшего ему глаза, и прыгнул на меня. Я бросился в проход и задвинул за собой решётку, но хищник успел зацепить мою ногу. Одним движением могучей лапы он располосовал мне икру, срезав мышцу, словно рубанок стружку с доски. В следующую секунду, истекая кровью и теряя силы, я рухнул на вонючую солому, но спасительная решётка отделила меня от яростно кидавшегося на неё зверя.
Слишком изуродованный, чтобы двигаться, и слишком ослабевший, чтобы испытывать страх, я лежал ни жив ни мёртв и смотрел на него. Прильнув могучей чёрной грудью к прутьям решётки, он всё пытался достать меня когтистыми лапами, словно котёнок попавшую в западню мышь. Он терзал мою одежду, но до меня, как ни старался, дотянуться не мог. Я и раньше слыхал, что раны, нанесённые крупными хищниками, вызывают необычное оцепенение, а теперь испытал это на себе: я утратил ощущение собственного «я» и с интересом постороннего зрителя наблюдал за наскоками зверя. Постепенно я погрузился в мир смутных видений, среди которых порой возникали чёрная морда и высунутый красный язык, и наконец впал в беспамятство или, может быть, в нирвану, где измученные находят блаженный покой.
Восстанавливая потом ход событий, я заключил, что лежал без сознания около двух часов. Прервал моё забытьё тот самый металлический лязг, который стал предвестником моего ужасного приключения. Это была защёлка замка. Ещё не придя до конца в себя, я увидел в дверном проёме круглое добродушное лицо двоюродного братца. Открывшееся ему зрелище явно поразило его. Кот отдыхал, распластавшись на полу. Я лежал в клетке на спине в луже крови, в одной рубашке и изодранных в клочья брюках. У меня до сих пор стоит перед глазами его изумлённое лицо, освещённое утренним солнцем. Он всё вглядывался и вглядывался в меня. Потом закрыл за собой дверь и пошёл к решётке посмотреть, жив я или нет.
Не могу сказать определённо, что произошло дальше. Меньше всего я годился тогда на роль свидетеля или хроникёра. Вдруг я увидел его затылок – он отвернулся от меня и смотрел на зверя.
– Что с тобой, Томми? – крикнул он. – Что с тобой?
Он всё пятился и пятился, и спина его была уже у самой решётки.
– Сидеть, безмозглая тварь! – взревел он. – Сидеть, сударь! Забыл, кто твой хозяин?
Тут в моём помутившемся мозгу всплыла одна его фраза: он сказал, что вкус крови может превратить бразильского кота в сущего дьявола. Кровь-то была моя, а расплачиваться пришлось ему.
– Прочь! – вопил он. – Прочь, собака! Болдуин! Болдуин! Господи!
Я услышал, как он упал, поднялся, снова упал, и раздался ещё один звук, словно от рвущейся ткани. Его крики, заглушаемые рёвом хищника, становились всё слабее. Наконец, когда я уже считал его мёртвым, я, как в кошмарном сне, увидел его в последний раз: окровавленный и растерзанный, он вслепую бежал через комнату, – и тут я снова потерял сознание.
Я поправлялся много месяцев; о полной поправке, впрочем, не могло быть и речи, и до конца дней со мной будет моя палка – память о ночи с бразильским котом.
Когда Болдуин и другие слуги прибежали на отчаянные крики хозяина, они не могли понять, что случилось: я лежал за решёткой, а его останки – вернее, то, что лишь потом опознали как его останки, – держал в когтях зверь, которого он сам вырастил. При помощи раскалённых железных прутьев хищника заставили выпустить добычу, а затем его пристрелили сквозь окошко в двери – и только после этого я был вызволен из плена. Меня перенесли в спальню, где под крышей у моего несостоявшегося убийцы я несколько недель пребывал на волоске от смерти. Из Клиптона вызвали хирурга, из Лондона – сиделку, и через месяц я уже был способен выдержать переезд домой, в Гроувнор-Мэншенс.
Память моя сохранила одно воспоминание, которое, не будь оно столь отчётливым, я мог бы счесть одним из многочисленных бредовых видений, рождённых воспалённым мозгом. Однажды ночью, когда сиделка куда-то отлучилась, дверь моей комнаты отворилась и в неё скользнула высокая женщина, одетая с ног до головы в чёрное. Приблизившись, она склонила надо мной бледное лицо, и в тусклом свете ночника я узнал бразильянку – вдову моего двоюродного брата. Она пытливо всматривалась мне в глаза с гораздо более мягким, чем прежде, выражением на лице.
– Вы в сознании? – спросила она.
Я только слабо кивнул – силы возвращались ко мне медленно.
– Вот и хорошо, я только хочу сказать, что вы сами виноваты. Я сделала для вас всё, что могла. С самого начала я хотела выставить вас из дома. Всеми средствами, кроме прямой измены, я пыталась спасти вас от мужа. Я знала, что он вызвал вас неслучайно. Знала, что живым он вас не выпустит. Мне ли не знать его – я настрадалась от него, как никто. Я не решилась сказать вам полную правду. Он убил бы меня. Но я сделала всё, что было в моих силах. Вышло так, что вы оказали мне неоценимую услугу. Вы освободили меня, а я ведь думала, что буду мучиться до конца дней. Я сожалею, что вы покалечены, но себя мне винить не в чем. Я назвала вас дураком – вы и вправду вели себя как дурак.
Она шмыгнула прочь из комнаты – странная, угловатая женщина, – и я никогда больше её не видел. Продав имущество мужа, она вернулась на родину и, по слухам, теперь монашествует где-то в Пернамбуку[65].
Пролежав дома какое-то время, я наконец получил от врачей разрешение понемногу заниматься делами. Особенной радости от этого я не испытывал, поскольку боялся нашествия кредиторов; но первым воспользовался разрешением мой адвокат Саммерс.
