неширокая кайма из золотого песка, зелёный пояс из перистых пальм и, на заднем плане, далёкие обнажённые горы с красными отрогами – всё мерцало, как страна грёз. Насколько хватал глаз, тянулось синее, ясное Средиземное море с узкой снежно-белой полосой прибоя. На всём его громадном пространстве виднелась только одинокая галера, медленно шедшая от Сицилии к гавани Карфагена.
Издали она казалась нарядным и красивым тёмно-красным судном, с двойным рядом пурпуровых вёсел, с большим колышущимся парусом, окрашенным тирским пурпуром, с блестящими медными украшениями на укреплённых бортах. Бронзовый трезубец выдавался спереди; на корме блистало золотое изображение Ваала, божества финикийцев, сынов Ханаана. На единственной высокой мачте развевался карфагенский флаг с тигровыми полосами. Точно какая-то величавая пунцовая птица с золотым клювом, с пурпуровыми крыльями, плыла галера по лону вод и с отдалённого берега представлялась воплощением могущества и красоты.
Но взгляните на неё поближе! Что за тёмные полосы оскверняют белую палубу, покрывают её бронзовые щиты? Почему длинные вёсла двигаются без ритма, неправильно, судорожно? Почему пусты многие из вёсельных отверстий? Почему вёсла покрыты зазубринами, а другие бессильно повисли и тянутся сбоку? Почему два зубца бронзового трезубца изогнуты и сломаны? Смотрите: даже священное изображение Ваала избито и обезображено… По всему видно, что это судно перенесло какое-то жестокое испытание, пережило день ужасов, который оставил на нём тяжкие следы.
Теперь взойдите на корабль и присмотритесь к людям. На нём две палубы – на носу и на корме, а в открытой средней части судна слева и справа в два этажа помещаются скамьи, на которых сидят гребцы, по двое на каждом весле, и сгибаются взад-вперёд в своей бесконечной работе. В середине узкий помост; по нему расхаживают сторожа с бичами в руках, и эти бичи жестоко рассекают кожу раба, который останавливается хотя бы на миг, чтобы отереть пот с покрытого каплями лба. А рабы – только посмотрите на них: тут пленные римляне, сицилийцы, много чёрных ливийцев; все совершенно истощены; их глаз не видно из-за набрякших век, их губы распухли от запёкшихся чёрных корок и порозовели от кровавой пены; их руки и спины двигаются бессознательно под хриплый крик надсмотрщика. Тела их – самых различных оттенков: от тона слоновой кости до черноты каменного угля – обнажены по пояс, и на каждой из блестящих спин виднеются следы сердитых ударов сторожей. Но не от побоев пролилась кровь, которая окрашивает сиденья и солёную воду под их связанными ногами. Большие зияющие раны – следы разрезов от мечей и уколов копий рдеют на их обнажённых грудях и на плечах; многие из гребцов лежат без чувств под скамьями и уже не заботятся о бичах, которые всё ещё свистят над ними. Теперь понятно, почему виднеются пустые вёсельные отверстия, почему некоторые из вёсел, не работая, тащатся сбоку.
Команда судна не в лучшем положении, чем рабы. Раненые и умирающие усеивали палубу. Лишь несколько человек держались на ногах. Большинство же без сил лежало на передней палубе, и только самые усердные воины поправляли испорченные кольчуги, натягивали новые тетивы на луки или очищали палубу от следов битвы. На возвышенном помосте, у основания мачты, стоял кормчий, правя галерой и устремив глаза на Мегару – отдалённый мыс, который заслонял восточный берег Карфагенского залива.
На задней палубе собралось несколько офицеров; они молча раздумывали о чём-то, время от времени поглядывая на двух людей, стоявших отдельно и занятых разговором. Высокий, смуглый, мускулистый человек, с чисто семитским лицом и фигурой исполина был Магро – знаменитый карфагенский флотоводец, имя которого наводило ужас на все берега Средиземного моря, начиная от Галлии до Понта Эвксинского. Другой собеседник был Гиско – седобородый, загорелый старик, в резком орлином лице которого читалось непобедимое мужество и энергия. Гиско был политик, в жилах которого текла благороднейшая пуническая кровь, суфет[43] пурпуровой тоги и вождь той партии государства, которая среди себялюбия и лености, царивших в карфагенском обществе, стремилась поднять дух граждан и заставить их осознать опасность, грозившую со стороны Рима. Разговаривая, оба тревожно поглядывали на северный горизонт.
– Ясно, – печально сказал старший, – что, кроме нас, не спасся никто.
– Я не покидал битвы, пока мне казалось, что я могу помочь хоть одной галере, – ответил Магро. – Ты видел, мы ушли, точно волк, за которым гонятся собаки. Римские псы могут показать волчьи укусы – доказательство нашей доблести. Освободись хотя бы ещё одна галера, она уж точно была бы с нами, потому что для наших судов нет другого безопасного приюта, кроме Карфагена.
Магро пристально посмотрел на отдалённый мыс, где был его родной город. Уже виднелся низкий, покрытый деревьями холм, усеянный белыми загородными домами богатых финикийских купцов. Там, выше всех строений, точно сияющая точка на бледно-голубом утреннем небе, горела бронзовая крыша Бирсы – карфагенской крепости, возвышавшейся над городом, раскинутым на холме.
– Со сторожевых башен нас уже могут видеть, – заметил он. – Ещё издали они узнают галеру Чёрного Магро. Но кто из них угадает, что из всего прекрасного флота, который под трубный звук и барабанный бой вышел из гавани месяц тому назад, остались лишь мы одни?
Патриций горько усмехнулся.
– Если бы не мысль о наших великих предках и о нашей возлюбленной родине, владычице вод, – сказал он, – моё сердце порадовалось бы беде, которая обрушилась на это тщеславное и слабое поколение. Ты всю жизнь провёл на морях, Магро, и не знаешь, что происходит у нас на земле. Я же видел, как разрасталась злокачественная язва, которая ведёт нас теперь к смерти. Я и другие приходили на рыночную площадь говорить с народом, но нас забрасывали грязью. Много раз я указывал на Рим и говорил: «Берегитесь этих людей: они добровольно носят оружие из чувства долга и гордости! Как можете вы, скрывающиеся за спинами наёмников, надеяться воспротивиться им?» Сотни раз я говорил им это.
– А они ничего не отвечали? – спросил моряк.
