этого избежать, нельзя выходить на улицу в ясный день, когда солнечный свет не встречает никаких препятствий. Я с недоумением уставился на отца.
Но он ничего не сказал.
Где было возможно, мы шли в тени небоскребов, прижимаясь к стенам возвышающихся над нами зданий. Улицы, разумеется, были пусты. Тишина заливала бетонные тротуары, дома из хромированной стали, незапертые двери магазинов и кафе. Ничто не нарушало зеркальную гладь фонтана перед Центром Конференций, в которой отражалось голубое небо.
Отец прошел сквозь вращающуюся дверь Здания Достояния, самого высокого — в шестьдесят четыре этажа — небоскреба в городе. Здесь находились Министерство науки и Академия исторических гипотез. В этом здании отец работал, сколько я себя помнил. Я последовал за отцом, и мы оказались в огромном, в пятьдесят девять этажей, атриуме. Солнечный свет заливал его сквозь стеклянные стены, отражаясь и преломляясь множеством радуг.
— Сюда, — сказал отец, стоя у стеклянного лифта. Его шахта проходила сквозь все здание, до самого верхнего этажа.
Хотя рядом никого не было и не могло быть, мы говорили шепотом.
— Куда мы, папа? — спросил я.
— Это сюрприз. Я готовил его несколько недель.
Двери лифта открылись, и отец ввел код верхнего этажа. Этажа, доступного только избранным, чей допуск был одобрен охраной. Я удивленно посмотрел на него, и он ответил на мой взгляд, почесав запястье. Лифт поехал вверх с удивительной быстротой; мне пришлось сглатывать, чтобы справиться с заложенными ушами.
Мы пролетели множество этажей, полных лекционных залов, переговорных, научных лабораторий и повсеместных административных кабинетов. Проехали загадочный сорок пятый этаж, который стоял запертым уже много лет. Наконец, лифт с легким звоном остановился и двери открылись. Нам в глаза ударил свет еще ярче, чем до этого. Отец коснулся моего плеча, подталкивая вперед, к резкому свету. Я сделал шаг.
Не то чтобы я не ожидал света, мне уже не раз приходилось тут бывать: отец не упускал случая похвастаться своим рабочим местом. Вот где я обедаю, говорил он (на лестнице в одиночестве, правда, папа?), вот где хранятся метлы, швабры и пылесосы, вот где я стираю полотенца, вот где я храню чистящие средства, вот мусоропровод… Он знал тут каждый дюйм; выйдя из лифта на слепящий свет, он осторожно взял меня за руку и твердыми шагами направился влево.
Наши подошвы скрипели по прозрачному полу. Солнце сверкало, отражаясь от металлических балок, и преломлялось в окнах — еще одно доказательство трудолюбия отца и его профессионализма как уборщика. Он явно гордился собой, когда мы шли по коридору, залитому отблесками света — как будто мы были в бассейне, полном бриллиантов. Это этаж для самых секретных документов — наиболее охраняемое помещение в городе. Он парил над другими зданиями, днем окруженный со всех сторон непреодолимым рвом едкого солнечного света. Сюда никто не мог попасть. Кроме нас.
Единственное затемненное помещение на всем этаже — небольшой закуток в северо-восточном углу. Комната паники, как ее называли, построенная из серого стекла специального состава, нейтрализующего опасность солнечного света. Она предназначалась для случая (очень маловероятного), что кто-то окажется утром запертым на верхнем этаже. При нажатии кнопки в полу Комнаты паники открывался люк в шахту, уходящую вниз на десять этажей. В городе говорили, что это самое спокойное, уединенное и безопасное место на свете — разумеется, днем, — но никто почему-то не рвался проверить.
На этаже было всего восемь офисов, все разделенные стеклянными перегородками и обставленные мебелью из плексигласа. Создавалось чувство, что ты в аквариуме. Можно было встать на одном конце этаже и видеть его насквозь, до противоположного конца. Каждую ночь всех, кто здесь работает — и всё, что они делают, — могли видеть остальные. В городе смеялись, что это наше «прозрачное правительство». Здесь работали только высшие правительственные чины. Каждую ночь они сидели за своими столами и смотрели на город под ногами. Но основную часть времени они проводили, уткнувшись в мониторы, анализируя мелькающие на экране цифры, вслед которым поворачивались их головы, справа налево. Иногда синхронно. Они обращались друг к другу холодным и отчужденным тоном, обсуждая важнейшие решения. Единственный перерыв в этой пугающей монотонности наступал во время обеда, когда мой отец подавал им куски сырого мяса в лужицах крови.
Обычно, когда мы заходили сюда днем, отец говорил «мне надо кое-что быстро сделать», и я наблюдал, как он переходит из кабинета в кабинет, включает экраны, копается в файлах, иногда делая пару заметок в своей записной книжке. Глядя на его ссутуленную спину, на нервозность, с которой он включал экраны, я понимал, что он делает что-то незаконное. Незаконное настолько, что его, если поймают, немедленно казнят.
Но на этот раз отец не стал заглядывать в кабинеты или просить меня подождать у стола секретаря. Мы пересекли холл и поднялись наверх по лестнице. Вокруг снова были стены, и на меня навалилась темнота, так что я не был готов к огромному открытому пространству, встретившему нас, когда мы открыли дверь наверху. Я как будто оказался в небе.
Отец двигался с необычной для него энергичностью. Мы подошли к краю. Я видел сквозь пол под собой кабинеты верхнего этажа.
— Папа?
— Отлично, стой здесь. — Мы всего в десяти футах от края, достаточно близко, что я могу видеть улицу далеко внизу. — Закрой глаза.
