проносилась синяя тьма, наполненная белесыми тенями, я понял, что подводная лодка уносит меня, Беппе и Энрике подальше от опасного острова.
Движения почти не ощущалось, где-то гудел дизель-генератор, было сухо и тепло. В каюте стоял все тот же пенал-дезактиватор, маленький откидной железный столик и металлический табурет, привинченный к полу. В нише – узкий шкафчик, в нем черная форма.
Я как следует вымылся, сменил зеленую форму на более подходящую, ведь я теперь – моряк-подводник. Сомнения вызвала входящая в комплект шапочка, похожая на шлем танкиста, с валиками на лбу, висках, макушке. Одевать я ее не стал, но взял с собой. На всякий случай: в военном снаряжении бесполезных вещей не бывает. И через два шага меня в этом убедила сначала торчащая часть переборки, а потом и металлическая решетка на потолочном фонаре. Предохраняя себя от неизбежных повреждений, я водрузил шлемофон на законное место.
Коридор был серым и пустым, пахнущим свежей краской, только красные огнетушители оживляли его давящую тоску. Влево обозримое пространство через пять метров перекрывалось переборкой с белой овальной дверью, вправо горизонт оканчивался абсолютно идентично, но до следующей стены было метров десять. На противоположной стене имелся еще один овальный люк, за которым оказалась точно такая же каюта, в которой я ночевал, без признаков жизни и присутствия. Путь влево был заблокирован, правый легко открылся в рубку управления.
Среди диковинных приборов мне была знакома только аппаратура слежения, которая слегка попискивала, обозначая рельеф дна и глубину, вспыхивая изумрудными мазками, словно диковинные языки неземного пламени охватывали силуэт подземного судна. Шкалы и циферблаты показывали некие величины, которые менялись или оставались неизменными. Все это создавало загадочную атмосферу старого фантастического фильма про какого-нибудь профессора Аронакса[44], не хватало только бурлящих пузырьками колб с разноцветной водой и телевизора, невнятно показывающего морские подводные диковины.
Под ногой неприятно хлюпнуло. Я посмотрел вниз и не понял, что вижу. А когда рассмотрел, то пожалел о том, что у меня такое хорошее зрение.
Беппе сидел в огромной луже темной крови, а его голова…
Она походила на красную грушу с двумя хвостиками, которые оканчивались стальными плодоножками. Какой-то блестящий штырь вошел доктору в левую щеку, а вышел за правым ухом. И вся эта жуткая биометаллическая конструкция опухла чудовищным образом, создавая уродливый плод из плоти и крови.
Но самое поразительное было в том, что Беппе несомненно был жив. Грудь его мерно вздымалась, ноги были сложены в позу лотоса. Руки на коленях лежали ладонями вверх, а пальцы образовали какую-то диковинную мудру[45].
Перед ним, лицом вниз, лежал забинтованный Энрике, неестественно вывернув конечности. Если быть точным, то его правое колено и левый локоть смотрели в потолок. А левое колено и правый локоть упирались в пол. Понять, что у него сломано, а что нет, было невозможно, и положение головы вызывало сомнение – а в ту ли физиологически верную сторону направлено лицо?
В общем, картина Репина: «Беппе убивает Энрике. С особой жестокостью и циничностью, а затем сводит счеты с жизнью бесконечно болезненным способом, но чудесным образом выживает, а может: «Энрике смертельно ранит Беппе стойкой от капельницы, но не выдерживает мучительных угрызений совести и в сердцах выворачивает себе руки-ноги, упав с высоты собственного роста». Уподобившись известному парнокопытному, столкнувшемуся с новыми воротами, я просто на все это глазел и не знал, «что делать?», в чем-то трогательно напоминая русскую интеллигенцию.
Но кое-что постоянно менялось в этой скорбной скульптурной группе, едва уловимое движение отвлекало внимание, но я не мог понять, что происходит, пока не заметил смену положения кистей рук Беппе. Пальцы доктора периодически складывались в фигуры. Потом замирали и снова продолжали в той же очередности. Доктор явно передавал сообщение, только смысл послания пока был не ясен.
Приглядевшись повнимательнее, я понял, что это предложение из трех слов, поскольку знаки следовали один за другим, но с тремя короткими паузами, потом длинный перерыв… И все начиналось сначала.
Но расшифровку символов пришлось прервать – мою левую лодыжку словно в тиски зажало: Энрике подполз ко мне и схватил за ногу здоровой рукой и неразборчиво залопотал на русском:
– Сыну дьявола, когда приидет день последней битвы, доверят меч черный, и встанет он за тьму во главе воинств бесчисленных. Умелый и закаленный в боях многих, в крови жертв омытый, могучий и непобедимый, свирепый и охочий причинять смерть, аки волк среди овец. И твердые усомнятся, что сила сия не от Бога истинна, и дрогнут… – И с неожиданной силой офицер проорал: – Изыди, так спасешься!!! – перевернулся и тихонько выдохнул: – Пресвятая Дева Мария, слава тебе Непорочная, сына Бога родившая. – После этих слов Энрике испустил дух.
Хоть я и не понял, к чему все эти пророчества, но оценил убежденность и веру латиноамериканца, увидел его безусловный героизм и полное самоотречение. Он, конечно, безусловный смертельный враг, но мужественный человек. Мне захотелось что-нибудь сделать для него. Но посмертные воинские почести можно и отложить, сейчас важнее позаботиться о том, кто еще жив.
Поэтому я оставил Энрике как есть и отправился на поиски медицинского отсека, ведь куда-то же Беппе тащил раненого. Из рубки управления вели три люка, через центральный я сюда пришел. Левый люк вел в небольшую кают-компанию, здесь, на железном полу, лежал ковер. Стоял диван и несколько кресел, обитых коричневой кожей, большой письменный стол, покрытый зеленым сукном. К медицине это помещение не имело отношения.
Во втором, правом отсеке, напротив – все было готово к операции, яркие софиты были включены над стальным столом, застеленным белой простыней, белый же эмалированный пол зловеще бликовал никелированными стоками. На соседнем столе, поменьше, блистали хирургические инструменты,
