Николай Зубков, и не выкаблучивайся.
— Фу, — облегченно вздохнул Колька, справившись с моим заданием.
— Все? — заглянул я в его тетрадку. — Ну, а ты не знал, отчего у тебя двойки да тройки бывають. Вот постарался — и хорошо получилось. Четверка верная будить.
— Шутишь?
— Спорим?
— Ладно, если поставять четверку, я у Егора твои патроны стырю и верну тебе.
— Не нужны они мне…
— Тогда пойдем кататься.
— Пойдем. Только давай и Пашку прихватим.
— У нас же одни коньки.
— А мы по очереди.
Вышли на улицу: я — в лаптях, сплетенных Надей, Колька — в бурках с галошами. Только что перестал падать снег, глаза резало белизной. Пока к этой белизне не привыкнешь, смотришь прищурившись, подслеповато.
Пашка жил по соседству — в тридцати шагах. Мы по припорошенной тропке направились к нему — я впереди, Колька следом.
Едва я отворил дверь, как столкнулся с Пашкой носом к носу. Он как раз возвращался из закута — давал корове сено.
— Уроки сделал? — спросил я.
— По чтению осталось.
— Вечером прочитаешь?
— Прочитаю. А что?
— Айда на коньках!
— На чьих?
— Колька достал. Он за дверью дожидается.
Пашка покрутил головой: нет ли рядом матери.
— Идем. Корову накормил — что еще?
Речка Снова от Пашкиной хаты близко, не далее пятидесяти метров. К речке с крутого берега ведут скользкие ступеньки. Скользкие они по одной причине. Внизу — прорубь, где женщины полощут белье. Когда они его несут, с белья капает вода и тут же замерзает на ступеньках. Потому спуск небезопасен.
Но это взрослые спускаются еле-еле. Мы, мальчишки, поступаем просто: скатываемся, как с горки. Только б в прорубь не угодить. Впрочем, угодить в нее может лишь слепой: прорубь находится немного в стороне от сбегающей с кручи дорожки.
Мы подошли к спуску и друг за дружкой съехали на стекольный, надежный уже, лед. У берегов замело его снегом, а середина реки была чистая, подметенная ветром.
— Ну, кто первый? — спросил Колька, снимая с плеча коньки.
— Я, — вызвался Пашка.
— Не, пусть он, — кивнул на меня Колька («Знание — сила!» — вспомнил я свое открытие).
Пашка необидчиво махнул рукой:
— Он так он.
Я на коньках маленько кататься умел. И не кататься даже, а стоять. Если меня тянуть за руку или подталкивать сзади, то я мог еще с горем пополам катиться. А чтобы самому разогнаться — ни-ни.
Примерно так же освоил коньки и Пашка: мы с ним прошлой зимой вместе учились.
А вот Колька уже заправски катался. Оно и понятно: Егору его друзья часто давали коньки на день-два, а Егор — Кольке. Стыдно было бы ему не уметь!
Коньки крепились к обуви веревками, которые у взъема закручивались крепкими, длиной сантиметров по двадцать, палками.
— Не больно? — спрашивал Колька, приспосабливая к лаптю первый конек (мне это дело он не доверил).
Было больно, особенно пальцам, но я терпел. Лапоть мой под натиском веревок сжался, сморщился.
— Порядок. Давай вторую ногу.
Таким же макаром Колька прикрутил и другой конек.
— Теперь катись.
Я попытался сделать по гладкому льду шаг, но коньки разъехались в разные стороны.
— Давай руку, — бесцеремонным тоном, каким я командовал Колькой полчаса назад, сказал он.
Он взял меня за руку и потащил за собой. Шахтерские галоши его почему-то не скользили, Колька бежал по льду быстро и легко. Вот он достиг наивысшей скорости и, отцепив свою руку от моей, юркнул в сторону, а я, подгоняемый попутным ветром, далеко покатился один. Но тут левый конек неожиданно попал в трещину, и я спикировал. Упал на колени, больно ушибся.
Подбежали Колька с Пашкой, спросили в один голос:
— Не убился? А вообще понравилось?
— Понравилось, — сквозь слезы ответил я. — Кто следующий? — спросил и принялся откручивать палки.
— Почему так мало?
— И вам же надо, — не сознавался я в истинной причине. — А то вечер скоро.
И тут Пашка сказал:
— Ну их, коньки, айда, ребя, на санях кататься.
— На каких?
— На колхозных. Возле конюшни стоять. Анадысь взрослые ребята укатили их и целый вечер катались.
— А сторож?
— Он приходить, когда стемнеить.
Мы с Колькой переглянулись и приняли Пашкино предложение без слов. К тому же мороз сегодня слабый, не страшно, если с саней свалишься в снег.
По тем же скользким овальным ступенькам мы вскарабкались на берег. Запыхались, Колька чуть коньки вниз не упустил: они у него связанные висели на плече.
На санях, я знаю, взрослые ребята и подростки лет четырнадцати-пятнадцати катались часто. Сядет их десятка полтора и несутся со смехом, с шумом- гамом в низ покатого оврага, что начинается невдалеке от колхозного двора. И нам, мелкоте, иногда выпадала удача скатиться со взрослыми. Сани неслись с ветерком, опасно кренясь на поворотах. Иногда и опрокидывались, и тогда все огромным черным комом летели в сугроб. Потом кто-то искал в снегу шапку, кто-то вязенки, а то и валенок, смеха и шума было еще больше. И странно, что при этом никто не получал ушибов. А может, кто и получал, но помалкивал — во избежание насмешек.
Сторож Пантелеич, сухонький, вечно покашливающий, незлой мужичонка, во время катания обычно стоял на верху оврага и, когда сани поднимали туда, жалостливо просил:
— Только не поломайте сани, а то я буду отвечать. И привезите их на место.
— Хорошо, Пантелеич, привезем, — успокаивали его ребята, но он не уходил и продолжал наблюдать за катанием. Может, в эти минуты вспоминал он свою далекую молодость, тоже, должно, озорную и шумную, и теплое чувство былой радости согревало вдруг его душу.
Но это взрослых да подростков не трогал Пантелеич, когда они без спроса угоняли сани. А как он на нас посмотрит? Прогонит от конюшни, а то и огреет ореховой палкой, что неизменно носит с собой? Ввечеру заявится на работу Пантелеич? Это Пашка так сказал. А вдруг он уже сейчас там? Ну, не он, так бригадир или председатель, что еще хуже. Председатель, говорила Даша, уже ругал Пантелеича: «Зачем разрешаешь сани брать? Поломають, а у нас их и так — раз-два и обчелся. Заметишь, кто сани береть, — сообщай мне, я лично буду меры принимать». Вот еще не хватало, чтоб нас Пантелеич застал, доложил предколхоза. Каково будет Даше, если ее однажды вызовут в правление и скажут: «Ты оштрафована на столько-то трудодней». — «За что?» — «Твой брат замешан в краже саней». Ничего себе будет подарочек для сестры!
И чего меня во всякую шкоду вечно тянет?..
Тронулись на колхозный двор.
Нам повезло. Вдвойне. Во-первых, возле конюшни ни сторожа, ни бригадира, ни председателя, ни конюха, никого, в общем, из взрослого народа не оказалось, и мы легко нашли за конюшней сани без оглобель. Полозья малость примерзли, но мы втроем подналегли на сани, и они сдвинулись с места.
Во-вторых, нам еще вот в чем повезло. Едва мы откатили сани, как нас догнал Егор Зубков — он как раз из школы возвращался.
— Га! Во молодцы, и я с вами! — налетел он сзади, перепугав нас, и сразу начал помогать.
Так что сани доставили мы к оврагу без особого труда.
Много в моей восьмилетней жизни было тяжелых, грустных, пасмурных дней, но не затмить им нежданную радость редких, вот таких, как нынешний день. Мы неслись на санях под гору, они летели сами, будто по щучьему веленью, и не было на свете силы, способной остановить наш стремительный полет. Уши моей шапки весело трепыхались на ветру, в груди под ватным полусаком возбужденно билось такое маленькое — с кулачок, но согревавшее всего меня горячее сердце. Что значат нехватки еды, одежды, учебников, тетрадок по сравнению с этим белым снегом, с этими вот сказочными санями и лихим встречным ветром?! Ничего не значат!
Вскоре к нашей компании пристали еще двое мальчишек, и сани втаскивать на гору стало значительно легче.
Вот мы снова вспрыгнули на сани, Егор с криком «Держись!» толкнул их, и снова — ощущение полета. Зря участливые соседки говорят порой про меня, что несчастный я сиротинушка. Я сейчас самый счастливый! Ласкает меня снежный ветер, несут меня крылья-полозья, а в санях рядом со мной — ватага
