Заблудшая душа

– Ваш дядя вас бы не понял, – весело сообщил бармен. – Он пил только чистый виски.

Глеб поднял взгляд на бармена и удивленно спросил:

– А разве мой дядя заходил сюда?

– Борис Алексеевич? Да, случалось. В последнее время он полюбил хороший виски и заходил сюда, чтобы выпить стаканчик-другой.

– И какие сорта виски он предпочитал?

– Самые лучшие. «Маккалан Оскура», «Гленливет» двадцатилетней выдержки.

Глеб приоткрыл рот от изумления.

– И сколько у вас стоит стаканчик такого «Маккалана»? – поинтересовался он.

– Полторы тысячи рублей.

Глеб тихо присвистнул.

– А разве в Москве дешевле? – озадачился бармен.

– Нет, не дешевле. Значит, говорите, мой дядя приходил сюда и выпивал по паре таких стаканчиков за вечер?

– Ну да. Один, два, но не больше. Он ценил вкус, а не количество.

– И часто он тут бывал?

– Два-три раза в неделю.

Глеб задумался. Получалось, что его дядя тратил на походы в бар по двадцать пять – тридцать тысяч в месяц. Откуда у провинциального музейного работника такие деньги?

В лотерею он их выиграл, что ли?

Немного поразмыслив, Глеб снова достал из кармана губную помаду, найденную у выхода из тоннеля.

– О! – улыбнулся бармен, увидев помаду. – Эта штучка мне знакома.

– То есть? – не понял Корсак.

– Борис Алексеевич купил ее кому-то в подарок. И еще со мной советовался – хорошая это фирма или нет.

Глеб перевел дух. Женщины и деньги совершенно не вязались в его представлении с образом дяди Бориса. «Выходит, я его совсем не знал», – с досадой подумал Глеб.

– Кому он собирался ее подарить?

Бармен пожал плечами:

– Понятия не имею. Он мне не говорил. А я с вопросами к посетителям не пристаю.

– Ясно. – Глеб залпом допил коктейль, поставил стакан и потянулся за бумажником.

– Может, повторить? – вежливо поинтересовался бармен.

– Не надо.

Глеб отсчитал нужную сумму и положил деньги на стойку.

15

Ночь была ветреная и холодная. Лежа на кровати в своем гостиничном номере, Глеб прислушивался к тоскливому, протяжному вою ветра за окном, похожему одновременно и на трубный звук охотничьих рогов, и на завывание преследуемых охотниками незримых тварей.

Погружаясь в дрему, Глеб пытался представить себе этих тварей, и у него получалось. Они бежали по лесу на четырех лапах, но вместо волчьих морд у них были белые, чуть вытянутые вперед лица – такие, как лицо на перстне, найденном в подвале музея, и такие, как таинственный «ангельский лик» на старинном надгробии, с которого дядя Борис снимал грифельную копию.

Потом с мыслей о воображаемых неведомых чудовищах Глеб перескочил на мысли об узком тоннеле Роминтского лабиринта и о губной помаде, найденной там, где тоннель выводит к лесу.

Неужели у старого музейного червя была женщина? Трудно себе представить. Возможно ли влюбиться в шестьдесят три года?…

Почему бы нет?

А в пятьдесят три? А в сорок? А в восемнадцать?… Существует ли она вообще, любовь? И отличается ли она от страсти?…

Глеб все глубже погружался в сон. И где-то там, на зыбкой границе, отделяющей фантазию от сна, на самой кромке туманного сновиденного мира Глеб вдруг увидел девичье лицо, и это было лицо Эльзы.

* * *

– Я его знаю, это Глеб Корсак из двадцатой школы!

– Я тоже его знаю. Глеб! – окликнул кто-то из ребят. – Уйди с края обрыва, чувак!

Глеб не оборачивался. Он по-прежнему стоял на краю и смотрел завороженным взглядом в темную бездну пропасти. Где-то далеко внизу, среди камней, плескалась вода.

– Корсак, кончай дурить! – снова крикнул кто-то.