Дорогая Эмилия! Я долго не решалась писать откровенно из опасения, что Лили обыщут по дороге на почту и тогда мне запретят всякое сообщение с тобой. Но писать тебе под бдительным оком тети Генриетты, порой в буквальном смысле заглядывающей через плечо, стало совсем уже невмоготу.
Любая радость меркнет в ее присутствии, впрочем радости всегда было мало в нашем доме, теперь больше чем когда-либо похожем на мавзолей. По виду и не скажешь, что она родная сестра моего отца, но в части угрюмой суровости нрава сходство между ними разительное. Она худая как щепка, и волосы свои — имеющие цвет и даже
На первых порах я всячески пыталась умилостивить тетю Генриетту, но безуспешно. Постепенно я поняла, что она меня ненавидит просто за мою молодость и способность радоваться жизни, когда ее нет рядом. Боюсь, я тоже потихоньку начинаю ее ненавидеть, но пока в изъявлении своих чувств ограничиваюсь тем, что очень громко играю Бетховена: она страшно не любит шумное музицирование, но ничего не говорит, лишь на мигрень жалуется, а все потому, что не желает меня ни о чем просить, опасаясь, как бы я не обратилась к ней с какой-нибудь ответной просьбой.
Едва ли ты удивишься, узнав, что вот уже несколько недель кряду я не выхожу из дома никуда, кроме как в церковь. По своем прибытии тетя объявила, что будет принимать приглашения от людей, которых считает респектабельными. Но куда бы мы ни пришли, она постоянно торчала подле меня, словно тюремщик. Разумеется, всем хотелось узнать про Клариссу, но, сколь бы деликатно ни затрагивалась эта тема, тетя Генриетта неизменно вперяла в собеседника взор василиска и переводила беседу на другое, обычно на какой-нибудь вопрос религиозного свойства, а потому разговор состоял по большей части из неловких пауз. Все мои друзья меня жалели, а недоброжелатели злорадствовали. В конце концов мне стало легче — коли здесь уместно такое слово — вовсе отказаться выезжать из дома.
Если не считать твоих писем, единственное утешение я нахожу в общении с Лили. Я сразу предположила, что тетя не одобрит наших близких отношений, и потому при ней я всегда обращаюсь с Лили очень строго, а она в свою очередь изображает робкую и запуганную служанку. Раньше я считала мисс Вудкрофт излишне суровой ревнительницей дисциплины, но теперь осознала, как много свободы она нам давала, — свободы, которая и погубила бедную Клариссу. Если бы она наотрез отказалась выходить замуж за мистера Ингрэма, возможно, отец позволил бы ей подождать другого искателя руки. Но сестра согласилась, надеясь обрести независимость в браке (она никогда со мной не откровенничала, но я так думаю). Когда же приблизился день свадьбы, она вдруг поняла, что отчаянно не хочет замуж за противного старика, а тут еще появился Джордж Харрингтон, который хотя бы молод и привлекателен, пускай и распутник.
Я много раз спрашивала себя: сбежала бы сестра или нет, будь мы с ней близки? Кларисса часто обижалась на меня невесть почему, но, если я решалась осведомиться, что такого я сделала, она всегда отвечала «ничего, все в порядке» таким тоном, что становилось ясно: задав вопрос, я нанесла очередную обиду. Однажды ты высказала мнение, что она мне завидует, но я не помню, почему именно ты так посчитала. Кларисса была старше и красивее меня; она всегда была матушкиной любимицей; она неизменно оказывалась в центре внимания, когда у нас собирались гости… но я не должна писать о ней в прошедшем времени. Мне остается лишь молиться, чтобы сестра была здорова и счастлива.
Лили уже ждет, поэтому на сем я заканчиваю. Если бы только ты могла писать мне со всей откровенностью, я бы не чувствовала себя… Ах, какая же я дура! Мне только сейчас пришло в голову, что ты можешь отправлять письма до востребования в почтовую контору на Мортимер-стрит, а Лили будет их забирать, конечно, если ты не против такого обмана. Послания твои я буду хранить как зеницу ока.
Твоя любящая кузина
Розина
Дорогая Эмилия! У меня ужасная новость, как ты наверняка уже знаешь, коли видела сегодняшнюю утреннюю «Таймс»: Кларисса умерла.
