Мой загадочный двойник

гадаем, походили ли и наши матери друга на друга до такой поразительной степени, однако за неимением хотя бы миниатюрного портрета одной из них нам остается единственно строить догадки. Говоря о своей «маме», Люсия всегда скованна и напряжена, но вот о «Розине» говорит совершенно свободно — словно для нее это два разных человека. Она питает живейший интерес к обстоятельствам моего детства и при всякой возможности переводит разговор на меня. Мистер Ловелл на мое письмо еще не ответил, и за отсутствием каких-либо новых сведений мы с Люсией пока ничего не предпринимаем.

Дядя по-прежнему сердится и постоянно ворчит на меня (или на Люсию, когда путает нас, но она нисколько не обижается). Мне не стоило обещать, что все останется по-прежнему. Он выразительно вздыхает при малейшем нарушении привычного хода вещей и по меньшей мере два раза в день напоминает мне, что он слишком стар, чтобы обходиться без моей помощи. Я эгоистически рассчитывала, что Люсия будет помогать мне в лавке, но днем она предпочитает гулять одна. Она тактично помалкивает на сей счет, но я уверена: одиночество необходимо ей для того, чтобы все хорошенько обдумать. «Такое ощущение, будто я вспоминаю две разные жизни одновременно и все не могу уразуметь, какая же из них моя», — сказала она вчера, но войти в подробности не пожелала.

Меня тревожит, что Люсия часами бродит одна по городу, сама не ведая, куда несут ноги. Она утверждает, что не боится ни Томаса Вентворта, ни еще кого-либо, — но не притворяется ли она ради моего спокойствия? Не знаю, право слово. Думаю, во время своих одиноких прогулок она размышляет (как размышляла бы я на ее месте) о наследственном недуге Мордаунтов и тревожно задается вопросом, не передалась ли болезнь ей? Но я не заговариваю с ней на эту тему, поскольку могу и ошибаться в своих предположениях. Порой, когда на лице Люсии лежит тень печали, внутри у меня все холодеет и в голову приходит пугающая мысль, что, возможно, она была бы счастливее, не встреться мы с ней.

Я прекрасно понимаю, откуда у Люсии такая потребность в одиночестве, но мне все же хотелось бы, чтобы она находила больше утешения в общении со мной: я бы с радостью проводила каждую минуту дня и ночи с ней рядом. Всякая ее улыбка, всякое ласковое прикосновение, всякий поцелуй — бесценный дар для меня. В романах подруги и кузины постоянно целуются и обнимаются, но каждый божий вечер… ах, с каким нетерпением я всегда жду этого часа!.. каждый вечер, когда мы обнимаемся и желаем друг другу доброй ночи, меня так и тянет попросить: «Ляг в постель со мной и позволь мне обнять тебя, как в первую ночь».

В воскресенье я наконец собралась с духом и сказала:

— Люсия, ты мучаешься кошмарами, я знаю, — так почему бы тебе не остаться со мной, чтобы я тебя успокаивала?

Она улыбнулась, нежно погладила меня по руке и после минутного колебания ответила:

— Спасибо, милая кузина, но я уверена, что сегодня буду спать крепким сном.

Еще раз обратиться к ней с таким предложением мне боязно: вдруг она подумает… сама не знаю что. Хорошо ли с моей стороны испытывать подобные чувства? Неужели я, как Нарцисс, влюбилась в собственное отражение?

Четверг, 19 октября

Сегодня дядя Джозайя в кои-то веки не ушел из лавки днем: он ждал какого-то важного клиента и отпустил меня. Люсия, к великой моей радости, пригласила меня с собой на прогулку. Держась под руки, мы дошли до Риджентс-парка и бродили там, пока не приблизились к маленькому гроту со скамеечкой внутри, расположенному в стороне от дорожки. Несомненно, именно здесь в свое время сидели и разговаривали Розина с Феликсом Мордаунтом. Неподалеку от грота находилась и упомянутая в одном из писем кофейная палатка, где хозяйничал древний морщинистый старик — скорее всего, тот же самый: он сказал, что торгует здесь вот уже двадцать семь лет. Было такое ощущение, будто нас обслуживает призрак.

Мы вернулись со своим чаем в грот и сели на скамеечку, рассчитанную на двоих. Наши плечи соприкасались; я взяла чашку в левую руку, чтоб не задевать локтем Люсию, и придвинулась к ней поближе. А потом вдруг осознала: должно быть, точно такие же чувства испытывала Розина, сидя на этом самом месте рядом с Феликсом Мордаунтом.

— Ты любила когда-нибудь, Джорджина? — спросила Люсия, словно прочитав мои мысли.

Я вздрогнула, едва не расплескав чай, и густо покраснела:

— Нет, пока не встретилась с… то есть нет. Нет, не любила.

— Но ведь ты наверняка думала о замужестве. Тебе хочется выйти замуж, родить детей?

— Не знаю даже… едва ли. Правду сказать, я… не очень высокого мнения о мужчинах. Наша маленькая семья в Нитоне всегда казалась мне совершенно полной, даже после смерти матушки. С возрастом я поняла, что мне хочется чего-то, и смутно предположила, что не иначе — радостей супружества. Но я никогда не встречала — и даже не видела — мужчины, которого могла бы вообразить в роли своего мужа. Что же касается детей… как всякая женщина, я должна бы мечтать о детях, но на самом деле у меня нет такой мечты; не могу представить себя матерью. Я чувствую себя вполне… вполне счастливой, сидя здесь с тобой. — Щеки у меня запылали еще жарче. — А ты, Люсия?

— О, я влюблялась в самых разных мужчин, однако, как и ты, ни одного из них не могла представить своим мужем. И я привыкла к свободе,