Пожарный

Мне плевать, что она там думает о вас.

– Я ее подвела. Она верила, что я не натворю глупостей, а я не удержалась.

– Вы пытались снабдить больных медикаментами. Вы пытались забрать их из своего дома. Никто не может запретить вам пойти домой. Никто не может отобрать у вас ваши права.

– Не знаю. Лагерь проголосовал и выбрал Бена и Кэрол главными. Это демократия, а не тирания.

– Пусть поцелуют мою черную задницу! Не было никаких настоящих выборов. Они перед голосованием пели целый час, и все еще оставались в Свете. И большинство так балдели, что проголосовали бы и за цилиндр, думая, что выбрали Авраама Линкольна.

– Но правила…

Рене замотала головой.

– Правила ни при чем. Разве не ясно? Дело в контроле. Вы пошли домой за медикаментами – чтобы помочь людям. Помочь отцу Кэрол! Ваше настоящее преступление не в том, что вы покинули лагерь. Настоящее преступление в том, что вы сами решили, как будет лучше для ваших подопечных. А теперь только Бен и Кэрол могут решать, что лучше для людей в лагере Уиндем. Кэрол заявляет, что мы говорим единым голосом. Но не упоминает, что это ее голос. Только одну песню можно теперь петь – песню Кэрол – и тот, кто не в гармонии, пусть сунет камень в рот и заткнется к чертям.

Харпер искоса взглянула на Ника, который сгорбился над миской с кашей; он не обращал на них внимания, и боль в животе, из-за которой он оказался в лазарете, уже никак себя не проявляла.

– Все было бы не так страшно, если бы не кремационная бригада, которая объявилась, пока я была дома, – сказала Харпер. – И найди они меня, заставили бы говорить, прежде чем убить. С ними был мой муж. Мой бывший. Именно он заставил бы меня говорить. Я это ясно вижу. И слышу, как он задает вопросы – спокойным, ровным голосом – и садовыми ножницами отрезает мне пальцы.

– Да. Ясно. Ну с этим… не знаю, что с этим делать. Я к тому, что какова была вероятность, что они окажутся там одновременно с вами? Это все равно что попасть под удар молнии.

Харпер подумала – не рассказать ли Рене о Ковбое Мальборо и его тайном радио, которое он якобы слышит в голове, о передачах из будущего; но потом решила, что и думать об этом не хочет. Лучше съест бисквит. В медовой начинке ощущались жасмин, патока и лето. Желудок заурчал – громко, как будто кто-то двигал мебель, – и женщины посмотрели друг на друга в притворном удивлении.

– Мне бы хотелось как-то объяснить Алли, что мне очень жаль, – сказала Харпер.

– А вы пытались просто сказать об этом?

– Да.

– Тогда и делу конец. Этого должно быть достаточно. Она сама не своя, Харп. Мы с Алли никогда особо не ладили, но сейчас она стала совсем чужая.

Харпер хотела ответить, но тут исчез последний кусочек бисквита. Он казался большим в ладони, но исчез с обескураживающей быстротой.

– Все пошло не так, – сказала Рене. Харпер сначала решила, что Рене шутит, и внезапно поразилась горечи в глазах женщины. Рене устало улыбнулась и продолжила: – Вы сегодня утром пропустили замечательную сцену в школе. Я объявила двадцатиминутную перемену после урока истории. Выходить детям нельзя, но мы отгородили скамьями полцеркви, чтобы дать им свободно побегать. Я заметила, что Эмили Уотерман и Джанет Керсори шепчутся в уголке. Пару раз Огден Левитт подкрадывался к ним, но они гнали его прочь. Ну, после перемены я собрала всех на чтение и сразу заметила, что Огден загрустил и чуть не плачет. Ему всего семь, а он видел, как убили его родителей, пытавшихся сбежать от карантинного патруля. Он только недавно впервые заговорил после того случая. Я посадила его на колени и спросила, в чем дело; он сказал, что Эмили и Джанет – супергерои, а он тоже хочет быть супергероем, но они не говорят ему волшебный стишок, а он думал, что секреты не по правилам. Джанет рассердилась и обозвала его ябедой, но Эмили вдруг побледнела. Я сказала Огдену, что знаю стишок для суперсилы: «Би-боп, тула-лила, и у тебя есть суперсила!». Он просиял и тут же сказал, что умеет летать, а я подумала: «Молодец, Рене Гилмонтон, ты снова на высоте!» – и хотела начинать чтение, но тут встала Эмили и спросила, должна ли она носить камень во рту за то, что хранила секрет. Я сказала, что правило касается только очень серьезных тайн, взрослых секретов, но расстроенная Эмили сказала, что если не искупит вину, то не сможет петь со всеми в церкви, а если не петь и не присоединяться к Свету, можешь сгореть. Тут перепугалась и Джанет – и тоже попросила камешек.

Я попыталась их успокоить. Сказала, что они не натворили ничего, что следует искупать. Харпер, это же просто дети. Но потом Чак Каргилл услышал шум и подошел поближе. Он один из друзей Алли, они примерно ровесники. Разумеется, дозорный. И он сказал: замечательно, что они хотят покаяться, как большие дети, и если хотят, он даст каждой по камешку на десять минут – и это их очистит. Он дал им два камешка, и они сосали их все чтение с таким видом, как будто Каргилл дал им леденцы.

И знаете, Харпер, что хуже всего? Как только кончилось чтение, Огден подбежал к Чаку Каргиллу и объявил, что прячет комиксы под кроватью, и спросил, можно ли ему тоже покаяться. К концу занятий половина детей держали камешки во рту… и, Харп, они сияли. Их глаза сияли. Как будто они пели вместе.