тем, что она так тщательно упаковала перед отбытием из Удачного. Когда ее путешествие только начиналось, они были набиты изящной одеждой, подходящей для леди, отправившейся на поиски приключений. Плотные тканные хлопковые рубашки с небольшим количеством кружева, свободные юбки для пеших переходов, шляпы с вуалью, защищающими от насекомых и солнца, прочная кожаная обувь… от них теперь остались лишь воспоминания.
В трудном путешествии одежда износилась. Обувь протерлась и протекала, а шнурки превратились в сплошные узлы. Стирать одежду она могла только в кислотной воде реки, от чего швы разошлись, а края растрепались. Она натянула поношеную одежду, не задумываясь о том, как она выглядит. На нее все равно никто не смотрит. Она больше не станет беспокоиться о том, как выглядит и что о ней подумают.
Платье Элдерлигов, подарок Лефтрина, висело на крючке. Из всей одежды, которая была у Элис, только оно сохранило свои цвета, было мягким и шелковистым на ощупь. Она так тосковала по его уютному теплу, но не смогла заставить себя надеть его. Рапскааль сказал ей то, что было правдой: она не Элдерлинг. Она не имела право быть в Кельсингре, и не имела право иметь что-то, принадлежавшее им.
Горечь, обида и покорность судьбе, описанной Рапскалем стояли комком в горле. Она смотрела на эрделингское платье, пока подступившие слезы не затуманили его яркие краски. Ее тоска только усилилась, когда она подумала о человеке, подарившем ей это платье. Ее капитан. Лефтрин. Не смотря на разницу в положении они полюбили друг друга во время тяжелого путешествия по реке. Впервые в жизни мужчина восхищался ее умом, уважал ее работу и желал ее тело. Он разжег в ней страсть и открыл ее для всего, что может быть между мужчиной и женщиной. Он пробудил в ней желания, о которых она и не подозревала.
А потом покинул ее, оставив в одиночестве в этой грубой хижине…
Стоп. Хватит ныть. Она посмотрела на платье Элдерлингов и заставила себя вспомнить тот прекрасный момент, когда Лефтрин без всяких колебаний подарил ей этот бесценный артефакт, свое семейное наследие. Она носила это платье как доспехи против холода, ветра и даже одиночества, не задумываясь о его исторической значимости. Как смела она упрекать хранителей за то, что они хотели получить что-то настолько же теплое и водонепроницаемое как и «бесценный артефакт», которым она так часто наслаждалась? А Лефтрин? Не его ли она винила в своем одиночестве? «Лицемерка!» — упрекнула она сама себя.
У Лефтрина не было выбора, кроме как вернуться в Кассарик, чтобы пополнить их запасы. Не он оставил ее; это она решила остаться здесь, потому что думала, что вести записи о нетронутом городе Элдерлингов, важнее, чем остаться рядом с Лефтрином. Это был ее выбор. Лефтрин уважал ее. И теперь она винит его за это? Он любил ее. Разве этого не должно быть достаточно?
Секунду она колебалась, принимая эту мысль. Ее любил мужчина: что еще нужно женщине от жизни? Потом сжала зубы, как будто собиралась сорвать повязку с полузажившей раны.
Нет. Этого не достаточно. Не для нее.
Пришло время перестать притворяться, покончить с этой жизнью. Перестать говорить себе, что если и когда Лефтрин вернется и скажет, что любит ее, то все наладится. Что в ней он мог любить? Когда все маски сорваны, что в ней было настоящего и достойного его любви? Какой человек станет цепляться за надежду, что кто-то другой придет, дабы придать смысл его жизни? Что она за ничтожество, если нуждается в ком-то, чтобы оправдать собственное существование?
Свитки и наброски, бумаги и пергаменты лежали ровными стопками как она их оставила. Все ее исследования и записи сложены возле камина. Порыв сжечь их прошел. Прошлой ночью, в приступе отчаяния и непроглядной темноты, у нее не хватило сил даже на то, чтобы предать бумаги огню.
Теперь, в холодном дневном свете, вчерашний порыв предстал перед ней как глупая суета, детская истерика вроде «Это все из-за вас!» Что ей сделал Рапскаль и другие хранители? Ничего, они просто заставили ее посмотреть в глаза правде о ее жизни. Если бы она сожгла свои труды, это бы не доказало ничего, кроме того, что она хотела всем насолить. Ее губы задрожали и растянулись в странной улыбке. О, это желание заставить их всех страдать никуда не делось! Но ничего не выйдет. Они не поймут, что она разрушила. Кроме того, пришлось бы просить уголь у одного из хранителей. Нет. Пусть все остается как есть. Пусть считают ее памятником самой себя: женщиной, состоящей из бумаг, чернил и притворства.
Завернувшись в свою старую одежду, она распахнула дверь и вышла навстречу промозглому, холодному дню. Ветер ударил ей в лицо. Отвращение и ненависть к себе росли в ней как прилив. Луг перед ней заканчивался холодной серой и безжалостной рекой. Однажды она упала в эту реку и чуть было не утонула. Она обдумала эту мысль. Все произойдет быстро. Холодно и неприятно, но быстро. Она произнесла вслух слова, которые преследовали ее во всне всю ночь: «Пришло время покончить с этой жизнью». Она подняла лицо. Ветер гнал по далекому синему небу тяжелые облака.
Ты покончишь с собой? Из-за этого? Потому что Рапскаль сказал тебе то, что ты и так знала? Прикосновение Синтары к ее разуму выражало холодное удивление. Размышления драконицы были отдаленными и безучастными. Я припоминаю, что мои предки сталкивались с подобным, когда люди намеренно решали оборвать свою жизнь, которая и без того настолько коротка, что не имеет никакого значения. Как у мошек, летящих на огонь. Они бросались в реку или вешались на мостах. Итак, река? Так ты это сделаешь?
Синтара не прикасалась к ее сознанию неделями. То, что она вернулась теперь с таким холодным любопытством, вызвало у Элис приступ гнева. Она всмотрелась в небо. Вот она. Тусклая голубая вспышка на фоне далеких облаков.
В мгновение ока ее отчаяние превратилось в возмущение, и она заговорила вслух, давая выход своему негодованию. «Я сказала покончить с этой жизнью, а не с МОЕЙ жизнью». Она видела, как драконица сложила крылья и скользнула с неба вниз к холмам. Мысль укоренилась и разраслась в ней.
