признания – свадьба, дети и совместная жизнь до гроба лет эдак на пятьсот. Тосты и радовали, и пугали: радовало, что я пока холостяк, остальное – пугало.
Смутно помню, как после длинного тоста отца невесты за успешное принятие маленького хоббита в общину черных альвов я передвигался на четвереньках, боком, и мне было фиолетово, где я, на ком женюсь, и что случится завтра… После короткого тоста рыдающей матери я молча закатился под стол и стукнулся о чью-то коленку; слово «бежать» наряду с прочими словами, греющими душу, выходило из меня жалобным «ы-ы-ы»…
Затем были танцы, и внутри себя я танцевал, а на самом деле пытался передвигаться на четвереньках. Многие бородатики, которые тоже затруднялись принять вертикальное положение, сразу скопировали мою манеру, и в общине цвергов появился новый танец под названием «счастливый хоббит». Танец пользовался бешеным успехом.
Я отключился.
9. Моя бородатая зайка
И был жуткий сон, в котором я лежал на медном блюде посреди длинного стола. Гости чавкали, опустошали горшки, наполненные жареным мясом, и опрокидывали в себя литры эля. Шевелились бороды, орудовали руки, в полумраке сверкали голодные выпученные глаза. От холодного, жесткого блюда болела спина, зато мой контур был обложен всякой разной зеленью – укропом, петрушкой, кинзой и чем-то еще. Я приподнялся на локтях и увидел – сидят за столом пьяные цвергские рожи, а где-то за ними размахивает руками тамада. Я плохо его разглядел, но знал, чем он был занят – объяснением второму мне и Штруделю сути очередного дурного конкурса.
Разворачиваюсь, вижу – стоит по соседству большая открытая кастрюля, пахнет из нее вкусно, мясным бульоном. Заглядываю. Среди картофелин и колечек моркови плавает человеческая голова лицом вверх. Присмотрелся, а это тот самый викинг, которого я по лесу тащил! Открывает он глаза и говорит: «Спасайся, Боббер! Меня они на первое сожрут, а тебя на второе».
И прежде чем я успел подумать над его словами, пронзила мою шею острая, жгучая боль. Хочу заорать – а голос-то пропал! Пытаюсь подняться – и понимаю, что будто бы приклеился, а рядом два цверга разговаривают.
– Ну че, будем хоббита есть?
– Сырой совсем, могли бы и зажарить.
– Много ты понимаешь в хоббитах, сырые – самый смак!
– Дааа? Тогда ладно, уговорил, давай пробовать!
Тут я от ужаса задыхаться стал, кашлять, и к счастью понял, что просыпаюсь… Распахнул глаза, чернота вокруг, страшно. В душе тяжко, и на теле что- то неподъемное; мощный храп в самое ухо, вдруг – затишье и бранное слово на древнескандинавском. Снова храп.
Я забыл о себе самые важные вещи: имя, адрес, друзей и родственников, про миссию и надежду спастись… Я был никто.
Как постепенно выяснилось, на меня давили целых три цвергские туши и пустая сковорода в придачу. Приличных размеров сковородочка была, именно на ней в начале вакханалии лежал целый кабан в компании отварного картофеля.
Я вслепую, на ощупь выбрался из-под живого завала, отпихнул вылизанную до блеска сковороду (в ней отражалось тусклое мерцание слабых огоньков), осмотрелся и осознал пару важных вещей.
Стол снился не просто так – я действительно на нем только что лежал, но какими судьбами очутился в таком интересном положении, сказать трудно. Ясно было одно – эти мирно спящие сейчас цверги рухнули на меня, придавили, и от шока я потерял сознание. Вполне возможно, бородачи отключились еще до падения.
Даже потеряв память, я испытал внезапную радость, когда случайно увидел наголо обритого цверга: он спал на куче других цвергов, по-гномьи сцепив пальчики на пузе. У него была удивительная голова, голая от макушки до подбородка. Он был один такой на всю спящую братию черных, сальных бород! Казалось, белая кожа на черном фоне светится, но это, конечно, обман зрения, и, самое умилительное – зеленый шарфик на шее, напоминающий…
Уни-Говорящие-Слюни – догадались? – улыбнулся, не открывая глаз, и, чмокая, погладил «шарфик», в котором угадывалась ловко отрезанная от цверга борода. Кто отрезал и почему – я так никогда и не узнал, в любом случае благодетелю спасибо.
Храпели по углам и в пространстве между ними; цверги валялись на полу вперемешку с разломанными стульями и объедками. Угли в каминах отдавали последнее тепло, в одном очаге догорал сапог, в другом курился бараний череп. Люстры излучали слабое свечение, и этот воздух…
Трудно описать запах… отвратительный; что-то похожее, наверное, творится в кишечнике дракона спустя два-три дня после налета на заброшенный виноградник. Тело, включая голову, превратилось в одну сплошную отдавленную мозоль, нормальных мыслей в черепной коробке – ноль, хотелось света, морозной свежести и вишневого компота, лучше вчерашнего. Я двигался к самому светлому и чистому участку пещеры, подальше от стола, шел в основном на ощупь, перекатывался с одной спины на другую, постоянно попадал ногой в чей-нибудь полный живот, выпутывался из одной бороды и сразу впутывался в другую.
Я выбрался на участок зала, свободный от храпящих тел, и с удовольствием разогнулся, хрустя суставами. Назойливо горела шея. «Пчелы, – подумал я и засомневался. – Ну откуда здесь пчелы? По-моему, здесь и мух-то нету!». Подобрал начищенную до блеска серебряную тарелку и встал поближе к догорающему сапогу, чтобы посмотреть на источник боли, а заодно хоть себя увидеть – я ведь и вправду забыл, как выгляжу.
