успокоится.
Дверь открылась, и во мраке блеснули заплаканные Биллькины глаза, на заднем плане пыхтел и ворочался в ящике для овощей полусонный Федор. Простила? Ага, щаззз! Первой в мое лицо полетела тщательно выстиранная и выглаженная спецовка «Сто карманов», вторым номером после короткого затишья – ящик для овощей, а третьим выбросили Федора.
Дверь шумно захлопнулась, и со стены упала очередная рамка – фотография, на которой крохотная Биллька надевает мне на голову свой горшок. Заспанный Федор с ужасом озирался по сторонам и тер бегающие глазки.
– Мы в кубе? – прохрипел он.
– Я нет, ты – да, – сказал я, накрыл баламута коробкой, а сам уселся сверху.
Биллька рыдала за дверью, Баламыч закончил орать очередную поэму о грустном ручье, обнимающем холодные камни в лесу, и перешел к грязным гномьим частушкам, которые не услышишь даже в «Под колпаком». Судя по тому, как задорно подхихикивала бабушка, репертуар был подобран верно. Что с ней творится? Строгая старушка, и вот, пожалуйста…
Под частый стук Федькиной головы о доски я снова задумался о будущем. Собственная банда…Песни, пляски, помощь Макару на кухне, мытье посуды и полов – не погорячился ли? Разве хоббит Боббер мечтал об этом? Может ли хоть что-то из этого списка сравниться с жизнью профессионального оборотня? Ответ ясен – конечно, нет. И вывод один: хочешь стать агентом – становись. Сжег остров? Ну и что! С кем не бывает? Первый сжег, второй затоплю, а на третьем все пойдет, как по маслу. Топливо воровал? Воровал. А кто виноват? Переводите звездолеты на воду, вода на Базе бесплатная, тогда и воровать будет нечего. Шеф отвернулся? Повернется, главное совершить выдающийся поступок, такой, о котором сразу заговорят. Контракт разорвали? Наверное, разорвали… а я без контракта работать буду, на общественных началах. Столовский абонемент отнимут? Отнимайте – как будто я раньше им пользовался!
Решено, хоббит Боббер – первый в истории агент-нелегал, а что? Скажете, больше всех надо? Надо. Квартал надоел, терять нечего, жить, как живут хоббиты, мелкими хищениям и пакостями, состоять в банде и день за днем толкаться в очереди за добавкой я отказываюсь.
Биллька утихла. Наверное, уткнулась носом в подушку и страшно себя жалеет, чудо в перьях, пирожок с повидлом! Могла бы найти себе ухажера получше. Честно скажу, Ури хороший, но исключительно как дружбан и сообщник. Любовь для него значит сутками сидеть в нестиранной майке и рваных штанах (хорошо, если в них) над формулой жидкой или газообразной субстанции, за которой, как он считает, будущее галактики. Грызть пельмени, запивая просроченным кефиром, бубнить в утиный нос доказательство теоремы и рисовать наслюнявленным пальцем иксы и игреки в пыльном налете оконного стекла. Он будет ходить по норе, как слепой, задевать бутылки, колбочки и миски, стоящие на полу в особой последовательности (план-макет города будущего), уснет поздним утром где-нибудь в кладовке, а про голод вспомнит, когда я начну кормить его силой. Вот такая любовь.
Разве нужен ей муж-маньяк? Правда, другие хоббиты по-своему ничем не лучше…
– Бобби, мы с дедушкой идем гулять! – услышал я радостный бабушкин голос.
Вот и они, нарядные, торжественные: бабушка – в розовом с кружевами и знахарь – вертикально полосатый.
– Бобби, пока нас не будет, приберись! – больше мне ничего не сказали; покачиваясь и мурлыча, розово-полосатая парочка удалилась.
Забыв про стук в коробке, можно было наслаждаться долгожданной тишиной…
– Федя, ты хочешь есть?
– Есть! Есть! Есть! Есть! – каждое слово сопровождалось ударом о перевернутое дно коробки. Не вставая, я подергал ручку Биллькиной двери:
– Сестренка, а ты хочешь пожевать? – думал, не выйдет, а она вышла; гордая и зареванная, в милой белой ночнушке до пола. – Айда на кухню, глянем, что старики наготовили!
Я поднялся, Федор вырвался из плена и добежал до кухни первым; на столе нас ждали остатки романтического ужина. Видели бы вы Федора… Говорят, есть лицом и руками неприлично. Он ел всем телом. Еда лучше любого психолога успокаивает и меняет взгляд на жизнь. Биллька привязала Федора к стулу и кормила ложкой, время от времени треская хоббита по лбу за дурные манеры; вел он себя отвратительно: пытался языком дотянуться до тарелки с сыром, втягивал носом суп, фонтанировал чаем и пел «Гоблинскую доблесть» с набитым ртом.
После королевского ужина всех потянуло в сон, Федор отключился с ложкой во рту, крепко зажав ее зубами, Биллька зевала, тихо напевая мелодию одного из романсов Баламыча, а я заставил себя вернуться во двор; второй Девяностый не давал мне покоя.
Он валялся никому не нужный на тротуаре, с изолентой на шее и лицом в трещинку, без признаков, так сказать, жизни. Я остановил стайку хоббитов- подростков, играющих в Брандакрыса и сорок уголовников, и за половинку орехового пирога нанял их втащить робокопа во двор. Дети с интересом взялись за работу, сначала окружили робота, осторожно потрогали, пощебетали, затем подняли и унесли под навес, туда, где бабушка держала огородные принадлежности – шланги, грабли, лопаты, мотыги и ведра. Я сгонял на кухню, расплатился с хоббитами и снова вернулся в дом.
Биллька напевала очередную фигню, подслушанную у Баламыча, и намывала посуду. Федор спал на пустом подносе посреди стола и блаженно икал. Я взял Федора в охапку и на цыпочках вынес в коридор; кухню прикрыл, чтобы не беспокоить сестру. Поднес его к «ста карманам» (они так и валялись перед дверью) и отдал первую команду:
– Нюхай.
