убиваете бабушек и уносите непонятно куда малиновые рейтузы тети Азалии?!
Как он достал! Я бросил ему, не оборачиваясь:
– Да починим мы забор, Хай Гадович! Зачем вы вообще вышли? Сидели бы себе, бутерброд на постном масле кушали… – хотелось положить бабушку на траву, взять вредного деда за шиворот, затолкать в нору, заколотить выход досками и спокойно жить дальше, но, увы, сейчас я мог об этом только мечтать. Исполню задуманное в другой раз.
Биллька слов не выбирала:
– Вот очнется бабушка, всё ей про вас расскажу, Хай Гадович!
– А чего она обо мне не знает? – удивился ангельский голосок. – Все знают об Ольдерманне только хорошее. Покажите хоббита, готового бросить в меня камень, и я пойду с ним фотографироваться!
– Это мы с Боббером! – с готовностью ответила сестра и тихо добавила: – Больно надо с вами фотографироваться.
– Хоббиты, ви слышали? И это называется платить добром за добро!
10. Белая колбаска Вильгельма
Мы уложили бабушку в постель и дали понюхать нашатырного спирта. Бабушка чихнула, открыла глаза и сказала: «Ой, что-то плохо мне, дети…». Закрыла глаза и уснула. Пришла ночь. Билльбунда осталась у кровати, а я полез на крышу; сверху было хорошо виден свет в окне соседа. Что он делал? Наверняка страдал от бессонницы и подсчитывал убытки.
Знахарь лежал на том же месте, игла торчала, знахарь спал; я выдернул иглу, размахнулся и забросил к Ольдерманну: просто интересно, что старик скажет, когда найдет. Со мной была бутылочка нашатырного спирта. Зачем? Как вы понимаете, знахаря спасать я не собирался, он бы утром глазки открыл и спокойно во всем разобрался сам. Но мне позарез нужен был помощник – перенести робота, а кроме бабушкиного избранника других вариантов не наблюдалось.
Нашатырь его не брал. Я лил из бутылки на лысину, бил по щекам, орал то в одно ухо, то в другое – бесполезно. Кончилось тем, что во сне он произнес: «…А затем втирать до появления ощущения тепла…» – и начал скатываться с крыши. Сам не знаю, как вышло, но я бросился за ним, спасать. Мне даже стыдно стало своего геройства; получается, за бабушкой не углядел, а за проходимцем – нате, пожалуйста, мордой вперед.
Ухватил за щиколотку, чувствую – за собой тянет, оба упадем.
– Биллька! – ору. – На помощь, сестренка!
Она выскочила, по сторонам смотрит, не поймет, откуда кричат.
– Да здесь я, на крыше! Мы с Баламычем падаем, сделай что-нибудь!
– Где вы?
– Примерно над кухонным окном.
– Хорошо, я подушек принесу.
– Подушек?
– Ну да, вы же не хотите землю падать?
– Не хотим.
– Готово! Я и подушки, и одеяла принесла, прыгайте! – прокричала она минут через пять, и я отпустил хоббита в добрый путь.
Бум!
– Ну что?
Биллька молчала.
– Ну что?! Как посадка?
– Надо было поближе к стене положить, не рассчитала.
– Что ты сказала? – поздно, я уже катился вниз.
Слава стрелам Арагорна, мы с Баламычем доползли до самого края крыши, а это не ахти какая высота для хоббитской норы – около шести футов. Если учесть, что падал я не на землю, а на знахаря, то лично моя посадка удалась, а знахарю тогда вообще было без разницы, он даже не застонал.
– Биллька, – сказал я, когда мы убедились, что лысый будет жить и дальше морочить хоббитам головы, – этот день когда-нибудь кончится?
Она пожала плечиками, взяла одну подушку и ушла в дом, а я до утра разбирал Девяностого, и бил себя по щекам, чтобы не уснуть. Баламыч и тут умудрился испортить мне настроение: он лежал под кухонным окном в мешанине одеял и подушек, сладко причмокивал и храпел.
Не помню, когда и где уснул я сам, но робота разобрал, а запчасти спрятал во дворе под навесом. Утром оказалось, что зря старался. Разбудил меня волнующий запах жареной колбасы, я вскочил и помчался на него, как сумасшедший. Влетел в нору, пробежал по коридору мимо гостиной и очутился на кухне. Вот сюрприз так сюрприз! Влетаю, значит, на кухню, гляжу – а за столом целая делегация: бабуля в домашнем халате и бигудях, знахарь, голый по пояс и в пластырях, сестренка с огромным красным бантом, Урман, чтоб ему жить сто лет, Федор, привязанный к стулу и – кто бы вы думали? – Хай Гадович!
