Он не умел распоряжаться деньгами, и те закончились быстро. Он не знал, как жить самому, и смотрел на Лизоньку…
Ложь. Она не давала ему опиума.
Она просто хотела быть любимой… а Мишенька так походил на отца.
Внешне. Лишь внешне. Он сам устал от проблем, а ведь было их не так уж много. От работы в клинике, от жизни в старом доме, от нее, Лизоньки… изменять стал, потом приходил, каялся… лучше бы молчал, лучше бы она не знала ни о чем. А он, покаявшись, преисполнялся уверенности, будто бы теперь все замечательно. До следующего раза…
Он пить начал и, выпивая, зверел, точно просыпался в нем некто иной, дикий. И добрый ее Мишенька краснел лицом, преисполнялся какой- то дикой ревности и начинал обвинять Елизавету в вещах невозможных… бил…
А потом, трезвея, вновь просил прощения.
В любви клялся.
Нет, с опиумом жить стало проще. Он сказал, что в клинике все рано или поздно… морфий облегчает страдания, а он, Мишенька, сам себе виделся страдающим человеком. Конечно, лишенный дома, отеческого благословения…
…Он терял разум как-то очень уж быстро. И добравшись до самого края, вновь начал умолять о спасении, на сей раз Бога… пускай, Елизавете было все равно. Он жил в своем монастыре и, верилось, был счастлив… Елизавета же…
…Ей больше некуда было идти.
Она закрыла глаза, но слезы текли сквозь сомкнутые веки, по щекам, по волосам… красивая? Проклятая материнская красота. За что так? Бессмысленный вопрос, на который Елизавете не найти ответа, она устала… как же она устала…
Алексей ее принял.
А потом и племянников своих, которые были уверены, что в своем праве. Они, появившиеся в поместье неприятным сюрпризом, Елизавету за человека не считали…
– Я просто молчала, – Елизавета сказала это тому, кто, чуялось, стоял у постели. – Я просто…
…Сыпали свою приправу, подносили дядюшке, нагло ухмыляясь, с приговорочками… а он не понимал. Слишком благородный, чтобы поверить в этакое, или слишком уставший жить.
За Елизаветой следить перестал.
И она… да, непристойно, невозможно, но она – женщина, а Сергей мужчина, не старый. Красивый. Умный… и собственник… он заговорил о том, чтобы поместье продать и уехать, только Елизавета слишком многое видела, чтобы относиться к этим разговорам серьезно.
Улыбалась.
Избегала.
Злился… он тоже, рассказывавший ей о своей любви, видел в Елизавете лишь средство добиться желаемого. А желал он вырваться из деревушки, из самой жизни, не понимая, что сие – невозможно…
Глупец.
И Алексей не лучше… подозревал? О том, что у Елизаветы любовник имеется – наверняка… скорее всего, грешил на племянников… следил опять же… и сердце не выдержало.
Изобретательные сволочи.
…И получилось…
…Сколь нелепый безумный план…
…Бычья шкура… где взяли? На бойне, небось…
…Жутко получилось. Темный силуэт, не то человека, не то зверя, мифического чудовища, бредущего сквозь дождь. И с каждым шагом он все ближе…
…От нее тоже нашли бы способ избавиться, рано или поздно. Елизавета не стала бы сопротивляться: она так устала жить… но нет, не ее черед. И это что-то да значит?
– Я просто молчала, – Елизавета Алексеевна больше не оправдывалась, она говорила в темноту. – И хотела быть счастливой…
И клинок под ее рукой вдруг ожил, потеплел.
Желание исполнит? Хорошо бы…
…Не прошло и двух недель, как Елизавета поняла, что беременна.
Три недели спустя
Квартира Лары была почти пуста. Три комнаты. Белые стены, старая мебель. Ощущение нежилого помещения, и кухня – исключением. Уютная, в желто-зеленых ярких тонах.
