А осенью вернулась Анастасия.
Признаюсь, я не ожидал ее появления, уверив себя, что особа, некогда ставшая моей законной женой, исчезла в столице, растворилась в преогромном мире ее, а быть может, и вовсе умерла. Нет, я не желал ей смерти, но я привык к ее отсутствию, забыл о ней, и представь, каково же было мое удивление, когда однажды во двор вошла женщина, назвавшаяся моей женой. Сперва дворня приняла ее за нищенку, едва не прогнала, но все же решились побеспокоить меня.
Увы, это была Анастасия.
Но в каком виде! Черноту ее волос разбавила седина, лицо, некогда очаровавшее меня тонкостью черт, изрезали морщины, глаза поблекли. Левый же и вовсе был затянут бельмом.
Она смотрела на меня и скалилась, поскольку улыбкой это я назвать не мог. Анастасия, видя мой ужас и удивление, рассмеялась хриплым ведьмовским смехом.
– Что, – спросила она, – не узнал, дорогой супруг?
И я отвечал, что узнать ее в нынешнем обличье затруднительно.
– Жизнь меня не пощадила, – Анастасия огляделась и скривилась презрительно. – Однако я ни о чем не жалею. У меня было все, пока ты тух в этом болоте.
Она, прямо там, во дворе, не обращая внимания на любопытство слуг, которым была удивительна подобная встреча, громко рассказывала о своей столичной жизни, о любовниках и покровителях, которые сменяли один другого, осыпали ее драгоценностями, нарядами…
Слуги смеялись. Да и я, признаюсь, не сдержался и спросил:
– Где теперь твои покровители, Анастасия? Где наряды и драгоценности?
Видел бы ты ярость, исказившую ее лицо.
О да, она не учла, что молодость скоротечна, а красота, единственное ее достояние, способна пойти прахом. Очередной любовник заразил ее дурной болезнью. Она пыталась лечиться и жить как прежде, не заметив, что уже не мужчины платят ей, а она – мужчинам… и однажды мальчишка, нанятый в сопровождение, исчез со всеми драгоценностями, иных же капиталов Анастасия не нажила. Она цеплялась за свое положение, не понимая, сколь иллюзорно оно.
И наступил момент, когда прежние ее знакомые, друзья, все люди, которые мнились ей надежными, разом отвернулись от нее. Не осталось ничего, кроме воспоминаний, которые Анастасия берегла, перебирала, уплывая в то свое прошлое, в котором, верю, была счастлива. Она отправилась ко мне, поскольку ей больше некуда было идти. И не только ей.
– Это твоя дочь, – сказала Анастасия, вытащив из-за спины худую темноволосую девочку годом старше Мишеньки. – Ее зовут Елизавета.
В девочке не оказалось ничего моего, худая, нервозная, с настороженным взглядом исподлобья, она была точною копией Анастасии. И да, я не поверил той, которая так много мне лгала. Моя дочь? Но отчего она ни словом не обмолвилась о том прежде?
– А зачем ты нам нужен был? – удивилась Анастасия. – Мы устроились, и я надеялась, что девочку ждет удивительная судьба.
Она рассказала, что будь Лизонька постарше, она бы подыскала покровителя ей и дальше жила бы уже за счет дочери, не видя в том ничего ужасного.
– У мужчин есть и сила, и власть, – моя супруга была откровенна до бесстыдства, – а у женщин – лишь их красота. И грешно не пользоваться ею, чтобы получить желаемое. Посмотри, Лизонька будет диво до чего хороша. Почти как я в молодости.
Даже на склоне лет она испытывала острейшую женскую ревность, которая не позволяла ей признать чужое превосходство.
– А добавить титул княжны и это убогое поместье приданым, и Лизонька сделает хорошую партию.
– Титул и поместье получит мой сын, – так отвечал я.
Наверное, ты вновь назовешь меня мягкосердечным глупцом, однако я не собирался прогонять ни Анастасию, ни девочку. Все ж таки Господь и отец Серафим учили меня прощению и милосердию, правда, теперь я думаю, что стоило оно мне дорого.
– Твой сын – незаконнорожденный, – Анастасия не собиралась отступать.
Естественно, подобные беседы начались не сразу. Первые недели она провела взаперти, а девочка, диковатого норова, тенью бродила по дому. И я, не испытывая к ней отеческой любви, все же проявлял к ней внимание. Ее отмыли, вычесали вшей, которыми кишели черные косы Елизаветы, переодели и накормили. Она и вправду была невероятно хороша собой, пусть и пребывала в том неуютном отроческом возрасте, когда черты лица уже лишаются детской прелести, однако не обретают еще твердости, характерной взрослым. Как бы там ни было, но девочка была не виновата в грехах матери.
Сейчас я думаю, что кровь и родство значат много больше, нежели мне прежде представлялось, иначе откуда взялось в ней зло?
