Вот актерка!
ГЛАВА 13
В которое внове вспоминается Никодим
Зелье из черноягодника булькало. И пузыри выходили правильные, крупные да с переливами. Медленно поднималися они над черною жижей, росли и лопалися с громким плюхом. Я ж аккуратней, посолонь, зелье помешивала.
Малое осталось.
В третий раз силой напитать да сказать слово, чтоб не попортилося зелье. А то ж бывает такое, что варишь, маешься, а после чары раз и развеются, и останется — свиням вылить. И то сомневаюся, что будут они такое ести. Из черноягодника зелье-то горькое выходит.
— А теперь, помешивая, посолонь… посолонь, я сказала, — Марьяна Ивановна хлопнула Елисея по рукам длинною лозиной, — сыплем толченый мел… толченый, боярин, а не кусками рубленный… и не смотрите на меня так, будто я вам неприличное предлагаю.
Лойко и вправду зыркал, что направо, что налево. И мыслил лишь о том, как бы поскорей сбегчи с лаборатории, где ему было неуютственно.
Столики узенькие.
Посуда стеклянная, такую и схватишь покрепче, а она возьми и раздавися… или еще локтем смахнуть…
Нашие столы из дуба крепкого, не одно поколение студиозусов пережившие. И с того оне пятнами пестрят, подпалинами черными. На одном и слово срамное вырезано, да так въелося, что видно — отчищали его, а не очистили.
У самое стеночки, вдоль оконца, вытянулись иные столы — из дерева-бука, который есть дубу самый первый родич. На столах тех — подносы чеканные. А уж на них стоят пауки железные. Держат в лапах колбы да пробирки. А под оными огни горят, где зеленый, где ружовый, а где и вовсе белый, высокого накалу. Марьяна Ивановна то и дело к огням подходит, проверяет, значит, как горят. Над одним рученькой проведет, притишвая, над другим… третий и вовсе до малое искорки свернет. Что уж за зелье у ней варится — того и мне не понятственно, прочие в ту сторону и глядеть опасаются.
Пахнет в лаборатории травами.
И след сказать, что тут травов имелося. Висели пучки мяты да мелиссы, одолень-травы и махонькое, черное, что хвосты мышиные, — былянки. Лежали в высоких банках ягоды шипшины и черники. Корни сабельниковые, махонькими кусочками резанные, кувшинки болотные и акониту. Наособицу стояла высоченная банка из горного хрусталю, в которой прятался махонький человечек будто бы, именуемый мандрагорою.
Имелись тут и шкапы с посудою.
Со ступками и пестиками всякоразными, от махоньких, на одну ягодинку, до огроменного, где, верно, цельную бычью кость на муку истолочь можно было бы.
— А вы, Зослава, замечтались ныне… что-то с вами в последнее время не ладится… да… — Марьяна Ивановна и меня лозинкою перетянула, благо, не по рукам, но по плечам. — Весна действует?
— Ага, — сказал Еська, который подле меня вертелся.
Евонное зелье было черным и густым, что деготь. Уж не ведаю, сколько черноягодника он сыпанул, да только этаким лекарством и потравиться недолго.
— Весна… птички… коты опять же орут… романтик!
— Где орут?
Марьяна Ивановна, верно, не нашла, к чему придраться, — переварить зелье я не успела, вовремя сыпанула мелу щепотку, чтоб загустело оно. И тепериче мешала, как бабка сказывала: неспешно, но аккуратне, ложкою до самого донца, а после посолонь, сошкрябывая крем с боков котелка налипшие остатки зелья.
— Так… везде орут! — Еська мешал старательно, ажно брызги во все стороны летели. — От выйдешь поутряни… они прям соловьями заливаются.
— Коты?
— Коты… в каждом коте соловей живет! Ну или жил… главное ведь что? Чтоб песня от души шла!
Я-то призадумалася. Небось котов в Акадэмии я не видывала.
— Здесь нет котов, — сказала Марьяна Ивановна и ложку у Еськи отобрала. Не выдержала душенька ейная этакого глумежа над зельем.
— Как нет?
— Обыкновенно…
— А кто тогда орет по утрам?
