– Воспоминания искажаются раньше, до того, как они попадают в мнеморик, – продолжаю я. – Их портит Тварь, которую они называют Маммоной. И та открытка – Инга, ты же еще не знаешь! Парень, молодой парень на моих глазах покончил с собой. Он держал в руках открытку. Он просто не мог с ней жить – выбросился из окна. Совершенно жуткая карточка – я только раз на нее глянула, и она просто ввела меня в ступор, в буквальном смысле. Сидела и не могла даже пальцем пошевелить. Только сейчас поняла – в ней была Тварь!
– Я давно это знала, – произносит Эльза, но я не обращаю на нее внимания, мне нужно выговориться.
– Кристофоро Коломбо! – Инга вздрагивает. – Покончил с собой?! Из-за открытки? Да ты что! Ты ничего не путаешь?
Девочка бережно гладит ее по руке, успокаивает. Манул приоткрывает глаза и обводит внимательным кошачьим взглядом окружающих, потом снова закрывает. Кресло скребет задней лапой, будто что-то закапывает. Похоже, что, кроме меня, никто этого не замечает.
– В той открытке были такие испорченные консервы, что их яд оказался смертельным, – говорю я. – Он вспоминал или видел что-то страшное, чего никогда с ним на самом деле не случалось, но жить дальше он после этого не смог. Они перестарались, эти маммониты. А может быть, он отказался от мнеморика, теперь мы уже никогда не узнаем, что предшествовало самоубийству.
– Отказался от мнеморика? – переспрашивает Инга и теребит себя за кончик уха.
– Да. Сначала они показывают тебе открытку с Тварью, с этой их Маммоной. И ты видишь в Меркабуре или вспоминаешь что-нибудь до жути неприятное, от чего мурашки бегут по коже. Не привидение, не дохлую мышь и не горсть червей, а что-то важное о себе самом, такое, с чем тебе невыносимо трудно жить дальше. Потом маммониты предлагают тебе все это забыть, и ты сразу же соглашаешься. А вместе с плохими вещами забываешь и о хорошем. Забываешь обо всем настолько, что тебе больше нечего хотеть, потому что нет памяти ни о желаниях, ни о том, что ты чувствуешь, когда они исполняются. Ты хочешь только одного – чтобы воспоминаний стало еще меньше. Желаешь забыть о том, что у тебя когда-то были воспоминания. Это как хранить в себе память о кошмарном сне. Ты знаешь, что проснулся от крика, но понятия не имеешь, что именно тебе снилось. Но тебе мучительно хочется забыть о том, что тебе снился тот сон, что тебе было от чего кричать от ужаса. А для этого нужен мнемопад. Штука, которая стирает все воспоминания подчистую. И чтобы его заполучить, ты встаешь в стройные ряды маммонитов и начинаешь распространять мнеморики.
– Да, – задумчиво кивает Инга. – У них есть свои уровни. Двуш, пятыш и другие… чем больше приведешь маммонитов, тем больше уровень, тем меньше остается до мнемопада.
– Тварь распространяет сама себя, – вставляет Эльза.
– Как компьютерный червь, – поясняет Илья.
– Терли-терли, – соглашается Паша.
Шапкин сидит у ближайшего столика со скучающим видом. Похоже, он не склонен вникать в проблемы тех, кого считает своей галлюцинацией. У Аркадия на лице выражение крайней заинтересованности, но он вежливо молчит. Серафим все еще притворяется, что дремлет, только кресло в нетерпении постукивает лапой, чего, впрочем, я уверена, не замечает никто, кроме меня.
– Софья, а ты знаешь, что за нас с тобой дают сразу четыре уровня? – говорит Инга.
– Ого, – выдыхаю я. – Ничего удивительного, что та штучка так разозлилась.
– Вы такие ценные, такие ценные v.s. скрапбукеры! – Девочка за спиной Инги складывает ладошки и кружится вокруг себя. – Лучшие в мире!
Елки-палки, где Инга откопала эту придурочную? Краем глаза я замечаю, что у Аркадия – любимчика Меркабура осталась кружка, и он что-то сосредоточенно рисует на грифельном поле.
– И все-таки я не уверена, – говорит Инга, – что ложные воспоминания рождаются из открытки. Уж очень этот мнеморик отвратно выглядит, когда из него лезут испорченные консервы, в смысле фальшивые воспоминания. Хотя мне девицы в серых халатах тоже показывали открытку с Маммоной…
Есть такое чувство солидарности, какое испытывают только товарищи по несчастью. Например, если ты хотя бы однажды ломал ногу, то, увидев человека в гипсе, сразу пытаешься окружить его заботой. И теперь мне захотелось обнять Ингу, а злобный чертик где-то в пыльном уголке сознания любопытничал: что могла увидеть она в открытке с Маммоной? Однако Инга меня, как всегда, удивила.
– Послушай, Софья, я видела порядочную гадость, но мне даже в голову не пришло, что это – воспоминание! Просто дикая болезненная фантазия, кошмарный сон, как ты говоришь, но ни на секунду не поверила, что все это могло быть со мной на самом деле!
– Ого, – только и смогла сказать я.
А я-то почему не поняла сразу, что сцена с Магриным – фальшивая? Прислушиваюсь к себе, но не замечаю той знакомой ноты легкой зависти, смешанной с восхищением, какая обычно звучит, когда кто-то оказывается лучше тебя. Тут что-то другое. Дело не в чувствительности, Инге что-то помогло или кто-то помог. Я замечаю, что круглолицая девочка, которая ни на шаг от нее не отходит, довольно улыбается. Если это не ее маленьких рук дело, то у меня завтра вырастет одиннадцатый палец на руке. Малышка тут же подтверждает мою мысль.
– Я же говорила тебе, что это фильсуффикация, – громко шепчет она Инге в ухо. – Они тебе хотели подсунуть ее вместо воспоминания. Но я им не дала! На что нам такое воспоминание, без радости?
Да кто она такая?
– Мама тоже… К ней тоже приходили, – говорит Инга, теребя себя за кончик уха. – Забывает то одно, то другое. Совсем не помнит про нашу мастерскую,
