реагирует на человеческие мысли, то лучше о ней не думать. И не смотреть на нее.
Лещинский закрыл глаза и стал представлять, как разбудит сейчас дрыхнущую Оксанку. Как она поначалу станет отбиваться, советовать пойти к бабе Зое, а потом, словно нехотя, позволит себя поцеловать в шею, в плечо, и только потом подставит полураскрытые губы.
Оксанка чем-то напоминала Лорку Емельянову. Пожалуй, своей утрированной женственностью. Лещинский и не подозревал раньше, что ему нравятся такие. Давнее, почти детское еще влечение к подружке Валерки Смирнова осталось там, на Земле. С тех пор бывший студент Московского педагогического университета во всех смыслах потерял невинность – в Колонии ему не приходилось жаловаться на недостаток женского внимания. Причем заслуги самого Лещинского в этом не было никакой. Дам привлекало его гвардейское звание и привилегированное положение в Колонии. На гвардейцев зарились даже долговязые арсианки и карлицы-нгенки. Лещинский знал, что многие его сослуживцы из людей не прочь были отведать такой экзотики, но ему чужачки казались не привлекательнее крокодильих самок.
Оксанка – другое дело. Он отбил ее у шайки побирушек на свалке за Чумным городищем. Гопники убили младших Оксанкиных братьев и собирались пустить девушку по кругу, здесь же, рядом с неостывшими еще телами мальчишек. К счастью, Корсиканцу в тот день взбрело устроить учения. И бронеход Лещинского оказался неподалеку от места преступления. Оборзевшие побирушки пробовали огрызаться. У одного оказалась даже базука, правда, он не успел ею воспользоваться. Лещинский положил их всех на месте. Девушку в изодранном платье он перенес в кабину бронехода. А трупы – сжег.
Ясноглазая харьковчанка оказалась непохожей ни на одну из женщин Колонии. Они не виделись примерно неделю. Девушка приходила в себя в приюте для новичков, где за главного была Глафира Никитична Холодова, в прошлой жизни – начмед реабилитационного центра. Придя в себя, Оксанка пожелала увидеть своего избавителя, но не стала сразу бросаться ему на шею. За что Лещинский был ей искренне благодарен. Ведь ходок из него никакой. Ему вовсе не нравилось скакать из одной постели в другую. Ему хотелось теплых, человеческих отношений, насколько такое возможно в чокнутом мире под Чертовым Коромыслом.
Лещинский открыл глаза: «привидение» сгинуло. Он едва ли не на цыпочках добрался до двери с номером «113» и стилизованным изображением человеческой фигурки. Приложил ладонь к филенке и плавно потянул на себя. Никаких замков и ручек на дверях не было, – комната попросту не пускала того, кого не хотели бы видеть хозяева. Как это работало, черт его знает.
Оксанка спала на деревянной кровати, которую соорудил покойный нген Роро, приятель и собутыльник Сахарнова, утонувший полгода назад в Канаве. Лоскутное одеяло почти сползло на пол, и в мягком свечении контактной сети, заменяющей в комнате люстру, склонное к полноте тело Оксанки выглядело особенно соблазнительным. Лещинский быстро содрал с себя провонявший сельдереем комбинезон, кинулся мыться. Сантехника в доме тоже была с причудами. Никаких тебе кранов и душевых шлангов. Влезаешь в «ракушку». Встаешь голыми пятками в специальные углубления. Наклоняешься, словно на медосмотре у уролога, и давишь ладонями в другие углубления, повыше. И в этот момент из верхней части завитка «ракушки» в твою маковку ударяет струя воды. Жмешь правой ладонью сильнее – вода становится горячей. Левой – холоднее. Правой пяткой можно добавить в воду «шампуня», а левой – включить сушилку. Когда привыкнешь, процедура помывки кажется даже приятной. Правда, со стиркой сложнее. Тут приходится действовать сообща. Муж в позе рака подает воду, жена на корточках стирает. Оба голые и мокрые. Весело.
Лещинский вернулся в комнату. Прошлепал влажными ногами к кровати. Наклонился, погладил подругу по розовому плечу.
– Где же ты шлялся, гвардеец кардинала? – совершенно не сонным голосом спросила Оксанка.
– На заводе, – отозвался Лещинский. – Вкалывал, как простой работяга.
– Разжаловали?
– Временно…
Лещинский примостился сбоку, вяло оглаживая девушке теплое бедро.
– Устал? – осведомилась она.
– Немного, лапонька…
Оксанка вздохнула и повернулась к нему лицом. Поцеловала.
– Я тебя ждала, ждала…
– Спешил, как мог…
– Спешил он…
Красным, немигающим оком висело чужое солнце над драконьим хребтом заводской крыши. Его свет превратил голубые занавески на овальном окне в розовые, отчего в комнате стало только уютнее. Лещинский валялся в кровати, сосал пустую трубку, принюхивался. В кастрюльке булькала «колбасная» похлебка. Оксанка в халате на голое тело колдовала над салатом. Птичники устроили в Парке огород и выращивали там овощи, ягоды и зелень. Местная растительность в пищу не годилась – это было установлено после нескольких тяжелых отравлений. На «птичьем» огороде росли те «дары природы», чьи семена и косточки случайно оказались в карманах у людей, в зобных мешочках у птичников, в косицах у арсианцев и в складках жабо у нгенов. Больших урожаев пока добиться не удавалось. Нужно было время, чтобы поставить сельское хозяйство на широкую ногу. Поэтому огородная продукция вносила приятное разнообразие в меню и спасала от цинги, но не могла составить конкуренции «колбасной» валюте. Или этого не хотел Корсиканец? После экскурсии по заводу Лещинский готов был поверить во что угодно.
