Тропинка, а Майка не сомневалась, что это именно тропинка, по которой не раз и не два ходили люди, привела к высоким деревянным дверям, забаррикадированным изнутри.
– От тварей защищаетесь? – спросил у Палача Стратег, указав на укрепление.
Тот не ответил. Может быть, просто не услышал – из-под маски противогаза голос Стратега звучал глухо и невнятно.
– На Павелецкой такие твари с поверхности прут. Для них эта баррикада – тьфу, – сказал Шериф.
Но и это замечание Палач оставил без ответа. Опустившись на корточки, он сосредоточенно копался в подпирающем двери строительном хламе. Без видимых усилий Палач сдвинул в сторону железный лист, освободив замаскированный проход, ведущий к укрепленной двери.
– Осторожно, не заденьте растяжки, – сказал он и исчез в открывшейся дыре.
Майка с опаской взглянула на маму.
– Ничего, милая. Прорвемся, – с улыбкой ответила та.
Хотя под маской противогаза Майка не видела лица, но поняла, что мама ей улыбнулась.
Вслед за Палачом в лаз забрался одноглазый страшила, за ним Шериф, а после и брамин. Стратег нетерпеливо взглянул на маму.
– Ваша очередь.
Майка почувствовала кожей, как напряглась мамина ладонь. Но это длилось лишь мгновение. Потом мама отпустила ее руку, сказала:
– Делай, как я.
И нырнула в дыру.
– Ваша очередь, – сказал Стратег.
Он остался лишь с парой своих телохранителей. Остальные находились в похожем на звериную нору узком проходе, где можно было передвигаться лишь на четвереньках, или уже по ту сторону забаррикадированной двери, на перроне.
Гончая не ожидала, что такое когда-нибудь случится. Более удобного момента для побега невозможно было вообразить. Первым делом уложить обоих телохранителей, в обрезе как раз два патрона. Потом самого Стратега. Оглушить ударом по голове и добить из его же собственного револьвера. Или из автомата любого охранника, автомат мощнее и эффективнее. Потом обрушить лаз, и они свободны. Пока Палач с остальными разгребут завал и выберутся наружу, они с Майкой будут уже далеко. С обрезом, автоматом с запасным рожком и парой крупнокалиберных револьверов (в противогазах!) они доберутся куда угодно. До любой станции метро!
«Куда ты собираешься бежать? – пришла через мгновение отрезвляющая мысль. – И захочет ли Майка пойти с тобой после того, как ты на ее глазах застрелишь трех человек?»
«Я и раньше делала это», – возразила Гончая самой себе, вспомнив, как расправилась с похитившими девочку наемниками, как расстреляла Сутулого и его бандитов в подвале на Новокузнецкой.
«Те мерзавцы угрожали девочке, – напомнила сопротивляющаяся часть рассудка. – Они угрожали твоей дочери!»
«Любовь сделала меня слабой», – призналась себе Гончая. Она уже поняла, что не станет бить Стратега обрезом по лицу и стрелять в его телохранителей. Просто не сможет этого сделать.
«Она сделала тебя добрее», – ответил упрямый рассудок.
Гончая не стала спорить – все равно это было бесполезно. Она отпустила Майкину руку, сказала ей:
– Делай, как я.
И полезла в дыру.
Через несколько метров лаз уперся в наружную, еще довоенную дверь. В ее нижней части оказалось пропилено квадратное отверстие, закрывавшееся наподобие печной заслонки относительно новой железной задвижкой. Даже крупный человек мог выбраться через это отверстие наружу или заползти внутрь. Гончая сделала это без труда. А Майка – и того легче. Наблюдая за ней, Гончая с удивлением заметила, что девочка копирует ее движения. Оказывается, за время скитаний по метро Майка многому от нее научилась.
«А как же иначе, – напомнил о себе притихший рассудок. – Дети и должны учиться у своих родителей».
Она поспешно отвернулась, чтобы Майка ненароком не заметила ее повлажневших глаз. Слезы – всегда слабость, даже если это слезы радости. А Гончая вовсе не хотела, чтобы дочь считала ее слабой.
В этот раз она опасалась напрасно. Выбравшись из лаза наружу, Майка во все глаза уставилась на перрон Казанского вокзала. Хотя там было не на что смотреть. Перрон напоминал свалку или, скорее, разграбленное и оскверненное кладбище.
Если бы какой-нибудь художник (да та же Майка!) вздумал изобразить кладбище железнодорожных составов, оно выглядело бы именно так. От навечно застрявших на путях вагонов и локомотивов остались одни неразборные остовы. Все, что только можно было снять и разобрать – пассажирские полки и сиденья, стекла, пластиковые перегородки, листы внутренней и внешней обшивки, даже оконные резиновые уплотнители, не говоря о дизельных и электрических моторах, давно сняли. Наверное, жители метро растащили бы даже железнодорожные колеса и оси, если бы нашли им применение.
Проржавевшие останки разграбленных составов засыпали куски и рухнувшие фермы постепенно обваливающейся крыши, некогда защищавшей
