Она вскрикнула от ужаса, и хотя тут же зажала рот рукой, людоед услышал ее крик, схватил с земли и выставил перед собой огромный нож с темным от крови лезвием и настороженно закрутил головой по сторонам. Майка проследила за его взглядом, сначала увидела сваленную у стены груду сочащегося кровью мяса (ее чуть не стошнило, когда она сообразила, что это за мясо), а потом… женщину-кошку!
Та лежала на боку, брошенная на землю, как какой-то мешок. Ее руки и ноги были стянуты электрическими проводами, но эти путы, наоборот, обрадовали Майку. Если бы людоед убил женщину-кошку, то не стал бы связывать ее. На волосах женщины-кошки запеклась кровь, но она была жива, хоть и валялась на полу без сознания. Майка хотела окликнуть ее, но вовремя сообразила, что людоед тоже услышит ее голос.
Тогда она представила, как наклоняется к женщине-кошке. Ближе, ближе. Вот губы коснулись ее виска и испачканных кровью волос, а через мгновение Майка уже шептала ей в ухо:
– Очнись. Пожалуйста, очнись…
Гончая открыла глаза. Ее будто кто-то позвал. Тонкий детский голосок. Майка? Нет, не может быть. Откуда ей здесь взяться?
Перед глазами горел костер, на огне что-то жарилось. Видно было плохо, а встать и осмотреться мешали связанные проводами ноги и руки. Гончая решила пока не шевелиться, и так увидела достаточно, чтобы понять: она явно не в бункере. Земляной пол, каменистые стены, низкий неровный потолок… Все это больше походило на пещеру, чем на туннель метро или другой рукотворный ход. Схватка с Клещом, закончившаяся ударом по голове, после которого она потеряла сознание, происходила в другом месте. Вот только кто принес ее сюда? Клещу незачем. Да и не стал бы он ее связывать и куда-то нести. Убил бы сразу, как этого и хотел. Значит, другой, тот, кого они искали. Где он? Судя по горящему костру, должен быть неподалеку.
Тот не заставил себя ждать. На лицо Гончей упала тень, и костер заслонила фигура разыскиваемого ими дикаря. Вместо набедренной повязки на нем был разгрузочный жилет Тевтона и его камуфляжные штаны. В руках дикарь держал армейский нож, надо полагать, тоже принадлежавший Тевтону, который, судя по окровавленному лезвию, он только что использовал по прямому назначению.
– Смотришь. Жива. Я радуюсь, – произнес дикарь непонятные слова, заглянув в лицо Гончей, и действительно улыбнулся.
Улыбка странным образом омолодила его безволосое лицо, сделав его почти детским. Щуплая фигура тоже не отличалась атлетизмом, разгрузочный жилет и армейские штаны болтались на нем, как на вешалке.
«Да он совсем мальчишка!» – с изумлением сообразила Гончая. Она перевернулась на спину и села, чтобы лучше рассмотреть дикаря, чем снова вызвала у него улыбку.
– Я хороший охотник, – объявил он и постучал себя в грудь рукой с ножом, оставив на жилете кровавый отпечаток лезвия. – Ты плохой.
Удивительно, но вторую фразу он произнес с той же довольной улыбкой, что и первую.
– Почему я плохой? – спросила Гончая, чтобы хоть что-то спросить. Непонятная радость дикаря настораживала даже больше, чем окровавленный нож в его руке.
– Люди машин плохие. Забыли червя. Стреляют, убивают друг друга. – Вещая о своем, дикарь так размахивал ножом, что несколько капель крови сорвались с клинка и упали Гончей на связанные руки. – Ты дочь машин. Плохая. Мясо вкусное.
– Мясо?
– Мясо. – Дикарь снял с огня свой самодельный вертел и помахал им перед лицом пленницы.
Гончая невольно отшатнулась. На вертел оказалась насажена человеческая рука. Только вместо кожи ее покрывала спекшаяся, местами обуглившаяся корка. Мизинец, безымянный и средний пальцы отсутствовали, большой и указательный превратились в безобразные сморщенные стручки.
– Вкусное мясо, – повторил дикарь, потом впился зубами в большой палец прожаренной на огне руки и откусил его.
Гончую передернуло. Она не была наивна и прекрасно знала о существовании в метро каннибализма. Знала, что на обнищавших станциях голодные, доведенные до безумия люди ели своих умерших родственников, даже собственных детей. Но они всегда делали это втайне от остальных, понимали, несмотря на свое безумие, что совершают нечто ужасное. Однако дикарь так не считал и, как показалось Гончей, даже гордился собой, своей ловкостью, умением добывать дичь и готовить пищу. Обглодав откушенный палец, он выплюнул в костер кости и погладил себя по животу.
– Сытый. Больше не хочу. Ешь. Мясо много.
Кусок обугленной плоти неожиданно ткнулся Гончей в лицо, заставив ее опрокинуться на спину.
– Не хочешь, – не то спросил, не то объявил дикарь. – Хорошо. Есть потом. Я и ты. Когда голодный.
Вертел шлепнулся в пыль возле костра.
– Меня тоже съешь? – спросила Гончая.
– Есть, есть, – обрадованно закивал дикарь. – Дочь машин вкусная. Потом. Мясо много.
Он указал в сторону, где возле стены были сложены друг на друга куски разделанного трупа. Клеща? Тевтона? Или обоих?
– Родитель любит меня, – продолжал вещать дикарь. После еды ему захотелось поговорить.
– Какой еще родитель?
– Великий червь! Любит, спасает, дает еду. Дома нет мясо, мало. Не пойду домой. Буду здесь. Сытый. Мясо есть, ты любить.
