Все наши ложные «сегодня»

обратно в мое будущее, правда, на шестьдесят секунд позднее.

Мой батюшка, конечно, мог запрограммировать возвращение точно в ту же самую долю секунды, что и отбытие, но, видимо, решил, что, затаив дыхание на целую минуту, инвесторы будут восторгаться его изобретением еще сильнее…

Но вернулся я не в безлюдную отцовскую лабораторию, отнюдь! Никакой лаборатории здесь не было и в помине. И мой отец никогда не изобретал машину времени.

В этом мире 11 июля 1965 года не стало судьбоносной датой в истории человечества. Это был самый обычный день.

Уловили, да? Я угодил в ваш мир. Попал в вашу «объективную» реальность. И она для меня – унылая, пресная, неприглядная и почти не изменившаяся по сравнению с 1965 годом, который я недавно покинул.

Я знаю, вы думаете, что с тех пор мир сильно трансформировался благодаря айфонам, ударным беспилотникам, трехмерным принтерам и безглютеновым претцелям, что ли… Но мне окружающая действительность напомнила начало семидесятых годов прошлого века из учебника истории. Больничная палата, в которой я очнулся, казалась настолько примитивной и варварской, что вполне могла сойти за средневековую пыточную камеру.

Мне удалось не дать Двигателю Гоеттрейдера разрушить половину Северной Америки, но сам Двигатель, образно говоря, испарился. Улетучился и весь мир, поддерживаемый безграничным потоком энергии, которую вырабатывал Двигатель.

Вот так-то.

А вы, наверное, думаете, что моя история представляет собой дилетантский научно-фантастический рассказ.

Я попытался объяснить все родителям, и они восприняли мои слова очень по-доброму: внимательно, осторожно, сострадательно, искренне надеясь, что это результат временной травмы проводящих нервных путей, а не неизлечимое психиатрическое заболевание. Доктора со своими архаичными медицинскими сканерами были бессильны. Я понимал, что не свихнулся, и уже мог предположить, куда клонится дело после того, как целый комплекс анализов показал, что мой мозг вроде бы не поврежден.

Вероятно, мне предстояла консультация психиатра.

Но я оказался спасен благодаря вмешательству совершенно непредвиденного персонажа.

Родители приглушенными голосами ведут напряженную беседу с целой кучей докторов, и внезапно дверь в палату открывается.

У нее острый взгляд, широкий рот, между вздернутыми дугами бровей морщинка – результат привычно скептического выражения, которое частенько появляется на ее лице. Я никогда прежде не видел ее, но она почему-то кажется мне знакомой.

Мои родители обнимают ее, однако она нетерпеливо высвобождается и направляется к моей койке. Она смотрит на меня, прищурившись, как будто готова к тому, что мое поведение – просто тщательно продуманный розыгрыш.

– Что за ерунда, чувак? – спрашивает она. – Ты совсем расстроил маму с папой.

Похоже, у меня есть сестра.

59

Ее зовут Грета Баррен. Моя сестра на три года моложе меня. Она сразу берет ситуацию под контроль, с извинениями просит врачей покинуть палату, чтобы мы могли «поболтать по-семейному», и предлагает моим папе и маме – которая, повторяю, жива – присесть. И родители подчиняются: они покорно втискиваются на узкую потертую оранжевую кушетку, стоящую возле окна. Грета, нахмурив брови, скрещивает руки на груди, прислоняется к стене и просит меня повторить мой рассказ заново.

И я, со всей доступной мне связностью – учитывая то, что я нахожусь в реальности, которая не должна существовать, начинаю свой монолог. Я смотрю на свою родную сестру, которой никогда не было на свете, а моя погибшая мать держит за руку моего отца, чего никогда не случалось ни при каких обстоятельствах!

Я терпеливо ввожу Грету в курс дела. Грета слушает, кивает, не перебивает. Но где-то к середине рассказа ее лоб разглаживается, а губы, наоборот, сжимаются, как будто она старательно подавляет усмешку. Ее реакция начинает всерьез меня бесить. Но я не даю себе воли и описываю события, которые произошли в лаборатории Гоеттрейдера 11 июля 1965 года. Я обстоятельно поясняю, каким образом попал сюда, к ним, вместо того, чтобы перенестись в мое настоящее будущее, если можно так выразиться.

Когда я умолкаю, Грета смотрит мне прямо в глаза и заливается хохотом. Она поворачивается к растерянным и встревоженным родителям, которые до сих пор сидят на оранжевой кушетке, держась за руки.

– Народ! – заявляет она. – Это ж его роман!

60

Родители растерянно моргают.

– Неужели вы не помните истории, которые он обожал сочинять в детстве? – продолжает Грета. – О том, как он жил, допустим, в будущем или где- нибудь еще. А его рисунки? Вы же не забыли странные здания со всякими хитрыми штучками, летающие автомобили, роботы, реактивные ранцы и тому подобное?

– Конечно, мы все помним, – отвечает мама. – Но при чем здесь его роман?