властно приказала:
— Рассказывай!
Сбиваясь, стараясь ничего не упустить, я поведала о своем несчастий.
Колдунья некоторое время молчала, а затем неожиданно спросила:
— Очень дочку любишь? — И сама же ответила: — Вижу, очень. Тогда слушай. Жизнь за нее подаришь? Признаюсь тебе, могла бы и не спрашивая отобрать, но не хочу грехи множить.
Я поразилась ее вопросу:
— Как это, подарить жизнь?
Бабка, передразнивая, недовольно проворчала:
— Как, как, да очень просто! Год твой, если вылечу дочку, за пять будет идти. Один тебе, четыре мне, стара я стала…
— А сколько же вам лет? — осмелилась поинтересоваться я, а саму аж трясет от страха!
— Лучше не знать, — усмехнулась колдунья.
Другого выхода не было, кроме как согласиться на условие старухи. Заручившись ответом, она вышла на кухню, а я, стараясь успокоиться, принялась рассматривать обстановку. В ней чего-то явно не хватало, но чего? Вскоре бабка возвратилась с неизвестным варевом и велела выпить его до конца. Я, с опаской, пригубила. В глиняной кружке оказался обычный чай, слегка отдающий травами. Внезапно колдунья широко разинула беззубый рот, ставший похожим на черную дыру, указала на него пальцем и скороговоркой произнесла:
— Тебе стареть, мне молодеть.
Забрав пустую кружку, она заметно повеселела и напоследок пообещала:
— Можешь считать дочь здоровой. Завтра навещу.
Бабка выпроводила за дверь, даже не узнав адреса! Ночью, от тяжелых мыслей, сделалось совсем невмоготу. Я ужасно корила себя за глупое поведение и детскую наивность! Под утро мне стало ясно, чего не хватало в квартире колдуньи: зеркал.
Едва рассвело, я, со смутной надеждой на какие-то изменения, заглянула в комнату дочери. У нее все оставалось по-прежнему. И тогда от безысходности мной овладело настоящее безумие! Господи! Даже сейчас невыносимо вспоминать! Очнулась лишь от звонка в дверь. На пороге стояла она, та самая колдунья! Отодвинув меня рукой, бабка по-хозяйски прошла в квартиру, но не в комнату к Оленьке, а почему-то на кухню, и молча уселась там на табуретку. Помню, мне подумалось: уж не чай ли ведьма пришла пить? Как будто услышав мои мысли, старуха усмехнулась.
— Неплохо бы! — А затем деловито осведомилась: — К тебе свекровь ходит?
— Ходит, — растерялась я. — А она здесь при чем?
— А вот при чем.
Подойдя к холодильнику, колдунья велела его отодвинуть. Увидев мое изумление, бабка повторила требование.
— Отодвинуть холодильник? Зачем?! — Я посмотрела на нее, как на сумасшедшую.
— Не задавай глупых вопросов! — рявкнула старуха и с легкостью передвинула тяжелый «ЗИЛ».
Заглянув в освободившийся угол, она поманила меня пальцем. У самого плинтуса горкой лежала белая крупа.
— Не догадываешься? — прошамкала бабка и хитро осклабилась. — Теперь уже нечего бояться, отбоялась, сердешная! От крупы болезнь твоей дочери. Не будет крупы, не станет и болезни.
В вытащенный из кармана пакетик колдунья осторожно собрала все с пола, до последней крупинки. Тяжело поднявшись с колен, посетовала:
— Ох, старость, старость, будь она неладна! Крупу унесу с собой. За свекровью смотри!
Не попрощавшись, старуха направилась к выходу. Когда за ней захлопнулась входная дверь, я облегченно вздохнула.
Первым делом, после ухода неприятной гостьи, кинулась к Оленьке, вспомнив, в каком ужасном состоянии ее оставила. Но мои страхи оказались напрасными, девочка спокойно спала. Часы показывали двенадцать. Я позвонила Маргарите и, сославшись на семейные обстоятельства, попросила отгул.
Проснувшись к вечеру, Оленька проголодалась. В первый раз, за столько дней, она хоть что-то захотела съесть! Глядя, как дочка с аппетитом обедает, вместе с огромной радостью ко мне пришла мысль о расплате.
Оленьке становилось лучше день ото дня. Через месяц она уже могла самостоятельно ездить в институт. Первое время я не ощущала никаких изменений. Позже появилась слабость, потом пришли болезни. Короче, через три года я превратилась в настоящую «развалюху». Помнишь ваши сочувственные взгляды? А теперь, Надя, посчитай, год за пять. Нехитрая арифметика! Я постарела на пятнадцать лет! Было очень страшно, утешало лишь счастье Оленьки. На четвертый год глубокая тоска прочно поселилась в сердце, жизнь потеряла всякий смысл. Хотелось одного — поскорее умереть. Я стала бояться одиночества, боялась оставаться наедине с самой собой. Особенно пугали выходные. Домашние, устав от моего скверного настроения, спешили, под разными предлогами, покинуть неуютный дом. Тогда нехорошие, злые мысли рождались в воспаленной голове.
— Вот, — думала я, — теперь, конечно, сделалась никому не нужной, не интересной: старой, некрасивой, больной! Побежали, как крысы с тонущего
