теперь не было ни сил, ни возможности – памятуя о парализованной одним касанием руке, Луш сейчас не мог даже ударить проклятого инквизитора. Ему оставалось только отвернуться и слепо двинуться вперед, к двери.
Он так и сделал.
Глава 17
Аптекарь Змеедушца
«Семь десятков обвиненных» в ереси и ведовстве были замучены в подвалах инквизиции в течение суток. Грубо сколоченные деревянные гробы с их изуродованными телами, накрытые желтыми тряпками позора, на следующий день проволокли по городу в назидание всем прочим, кому захочется продавать душу и тело Змеедушцу. Горожане испуганно смотрели на процессию из окон и выходили к дороге, обводя лица кругом. Торжественное и мрачное зрелище пугало и завораживало – сразу было ясно, что новый шеф-инквизитор шутить не собирается и станет давить зло со всем фанатизмом истинной веры.
На площади перед кафедральным собором гробы свалили в кучу и подожгли. Толстый столб черного жирного дыма поднялся к небу, и вороны, что испокон веков гнездились на деревьях возле собора, с тревожными криками взлетели в облака. Казалось, что зрители – а посмотреть на сожжение собралась едва ли не треть столицы – присутствовали на церемонии какого-то архаичного жертвоприношения, пугающего в своей мрачной торжественности. Огромный костер внушал собравшимся невероятный трепет – странную смесь восторга и ужаса, вместе с непонятным томительным желанием броситься в пламя и сгореть во имя Заступника и во славу его.
Шани, застывший на ступенях собора, смотрел на костер с усталым равнодушием, опираясь на высокий инквизиторский жезл. Жирный пепел взлетал в бледно-голубое осеннее небо, от горящих гробов тянуло душным жаром, Шани смотрел и думал, что церемония сожжения похожа на какой-то тайный символ, который он не может разгадать. Впрочем, ему стало легче. Намного легче. Глядя на гудящее пламя, он чувствовал, что боль, стиснувшая грудь после смерти Хельги, начинает его отпускать. Не сразу, конечно, она разжимала когти постепенно, но все же разжимала.
Горожане испуганно кланялись на расшитые золотом торжественные хоругви, которые вынесли из собора. Некоторые стояли на коленях, с восторгом глядя на горящие гробы и радуясь тому, что проклятых ведьм поубавилось, а новые, которые наверняка есть в толпе, не скоро отважатся вернуться к ведовству. Шани смотрел на них без улыбки, хотя на самом деле ему было смешно: как же мало надо, чтобы внушить толпе ужас и трепет, – всего-то пару десятков деревянных ящиков, набитых пропитанной маслом ветошью, желтые тряпки позора и факелы – и вот люди дрожат от страха и чувствуют подлинный благоговейный трепет.
Пусть их. Хлеба он им, разумеется, не даст, а вот зрелищ не жалко.
Вчера, когда рыдающий Луш бегом покинул допросную, Шани вызвал Коваша и сдавленным голосом приказал готовить трумну. Заплечных дел мастер мельком взглянул в сторону покойницы на столе, нахмурился и произнес:
– Легче?
– Что? – не понял Шани, а потом ответил: – Да. Легче.
– Ну хорошо, раз так, – вздохнул Коваш и пошел за гробом.
Потом Шани, напрочь отказавшись от его помощи, уложил мертвую Софью в трумну и заколотил крышку.
Игра окончена. Все.
Смотреть на сожжение еретиков Луш не пришел, хотя в толпе зрителей Шани заметил чуть ли не всех министров, которые истово били поклоны и осеняли лица кругами. Что ж, пожалуй, государю будет над чем поразмыслить в ближайшие дни и недели. А потом ему станет легче, и он забудет и Софью, и измену жены. Боль не может длиться вечно, таково ее свойство – наверно, в этом и есть благодать. Ты точно знаешь, что в один прекрасный момент тебе уже не будет больно. Ты сможешь дышать и не станешь проклинать остальных людей за то, что они имеют наглость жить на свете.
«Говори. Говори больше, и что угодно, – вспомнил Шани давние слова кабатчика Паца, сказанные в ночь убийства Хельги. – Любую ерунду. Иначе скорбь соберется в сердце и не найдет выхода».
Каша Пац был мудрым человеком. Жаль, что кабачок его закрылся на прошлой неделе. Шани обернулся к ассистенту Вальчику, который стоял за его спиной и в восторге сжимал жезл с хоругвью с такой силой, что костяшки пальцев побелели, и негромко произнес:
– Догорает уже. Зовите помощников, пусть заливают. А то мы так весь город спалим от усердия.
Вальчик кивнул и сделал знак помощникам, которые шустро выкатили на площадь бочки с водой. Вскоре от костра остались только мокрые головешки, которые помощники стали собирать в специальные желтые мешки, чтобы, по традиции, утопить в реке. На сегодня со зрелищами было покончено.
В столицу пришло бабье лето. Сидя у открытого окна, Шани смотрел на улицу, щедро залитую золотом уходящего солнца, и вспоминал бесконечно далекий Ленинград, Стрелку Васильевского острова, удивительную гармонию архитектуры города с берегом Невы, старинный корабль,
