даже чернявые Азат с Аратом и те смеялись, щерились.
Так вот, до темноты, время и пролетело, а потом, с факелом в руке, явился, как обещал, Кузьма и, придирчиво оглядев работу, хмыкнул:
— Ну, однако, ладноть. Пущай хоть так. На! Забирай свою обувку!
Он брезгливо протянул Ратникову кроссовки.
— Никому не глянулась — жестковата больно, да и воняет премерзко.
— Чего это премерзко-то?
Михаил поспешно спрятал радость: все ж ходить босиком без привычки — не самое веселое дело.
И еще подумалось: вот чем Тема отличается от всех других — местных — отроков! По внешности — да, ничем, вон, тот же Кузьма так и сказал — все доходяги да сивые. Ничем, кроме одежды! И обуви. В чем Артем был? В шортах, майке, кроссовках, в носках даже. Ежели здешними глазами смотреть — очень даже смешная одежонка… запоминающаяся!
— Эй, Мисаил! Чего расселся? Давай, поспешай, не то похлебки не достанется.
Похлебка оказалась вкусной — с травами, на мясном бульоне, с мучицей. Несколько жидковата, правда. Миша несколько раз уже ловил себя на мысли, что пытался искать в котле картошку или макароны.
А потом как-то вот вырубился и вдруг уснул… с устатку, что ли?
Никто его не будил, не бил, не тащил куда-нибудь в яму — или где тут обычно ночевали пленники? Ничего подобного.
А проснулся Михаил, как и все, утром, с первыми лучами солнца. Потянулся, прислушался — позади кто-то что-то смачно жевал. Ратников обернулся — собака! Здоровенный такой пес, бурый, с подпалинами, клыкастый, но, кажется, не злой — грыз себе кость да добродушно косил по сторонам желтым глазом.
— Камсикар, Камсикар! — подойдя, погладил псину мальчишка-слуга. Как его — Джама, что ли?
— Тебя Джама зовут?
— Джама.
— Песни любишь петь?
— Нет. Больше слушать.
Ратников вздохнул:
— И я — больше слушать. Вот такие мы с тобой музыканты. Хорошо по-русски говоришь.
— Я же кыпчак! У нас все говорят. Да и бабушка у меня была — русская, из Переяславля.
— Хм, надо же, — покачав головой, Михаил повнимательнее взглянул на парнишку.
Темно-русый, вполне европейское лицо, но вот глаза — темные, узкие, степные.
— Красивый у тебя амулет, Джама! Откуда такой?
— У полоняника добыл. — Парень ничуть не удивился вопросу.
— А что за полоняник?
— Такой, как и я… Но — смешной. И ни к какой работе непригодный. А ест… ну, так мало! Уж кормил его, кормил…
— Ты сказал — смешной. Как это?
— Одет смешно. На ногах — чуни, вроде как вот и у тебя. А порты — до колен обрезаны! Вот умора!
Точно! Артем!
— А… скажи-ка, Джама, этот отрок, он где сейчас?
— Да не знаю, — подросток отмахнулся и, что-то ласково приговаривая по-своему, почесал собачинищу за ушами. — Может, с утра сурожцам продали… Может, в Сарай отправили. Думаю — что сурожцам.
— Почему?
— А на что он в Сарае? Говорю ж — бесполезный.
Да-а… — Миша покачал головой — «скрипач не нужен».
— Эй, как спалось, Мисаиле? — окликнул Прохор. — Мы уж тебя не стали будить.
— Сами-то где спали?
— На сене, во-он под той кибиткой. Всю-то ночь волки где-то рядом провыли.
— Волки? Вот уж не слышал. И собака не лаяла.
— А Камсикар и не лает, — поднимаясь, с ухмылкой заметил Джама. — Он сразу рвет. В клочья! Такой уж это пес.
Псинище, видимо чувствуя, что говорят про него, недобро покосился на Мишу и зарычал.
В этот день снова работали на войлоке, потом ездили к морю, за плавником — навозили к становище выкинутые на отлив бревна, потом рыли какие-то
