Мирошкинична такую банду организовала, что будьте-нате! Правда, немцы в конкурентах объявились, да и самый главный ее человечек — садист Кнут Карасевич — не так-то и давно был лично Мишей застрелен в орденском бурге.
Рассказать бы обо всем этом Гансу!
Михаил улыбнулся: а ведь можно рассказать, почему бы нет? Только вот господин подполковник воспримет это все, как байку — и не иначе. А как еще-то?
— У тебя Темка-то, говоришь, в лагере? — вспомнил вдруг Ганзеев.
— Ну да, — оторвавшись от своих мыслей, Миша кивнул. — На Азовском море, там, рядом с Приморском.
— Так это Украина ведь.
— Украина. А лагерь хороший — какая-то художественно-образцовая смена. Темка же у меня не дурак!
— Азовское море, — подполковник мечтательно прикрыл глаза. — Там Мелитополь рядом, Молочанск, Токмак… Дед у меня туда в конце сороковых в командировку ездил, служебную, рассказывал кое-что потом… я еще мал был, мало что запомнил. Он ведь в МГБ служил. Кстати! Людокрады и в те места органы перевозили, но куда конкретно… увы, пока глухо! Местные все клиники проверили — ничего.
— Может, плохо искали?
— Не думаю. Там ведь медучреждений не так уж и много. Скорее всего, те деятели просто свернули свои делишки, так, на время, пока все не уляжется…
— Или сменили место.
— Или сменили место, — Ганзеев согласно кивнул. — И это — даже более чем вероятно. Будем искать. Еще по одной?
— Давай. За твое звание.
— Вчера ж вроде пили… А, впрочем, ладно.
— Слышь, подполковник, — смачно зажевав виски молодым зеленым лучком только что с грядки, Ратников согнал присосавшегося ко лбу комара, — вечером сегодня ребята придут, так, посидеть. С тобой поговорить — с новым-то человеком. Да ты знаешь их — Генка Горелухин, Брыкин, бригадир бывший, да Димыч, старлей, участковый. Посидим.
— Посидим, — улыбнулся Василий. — Только ты меня на рыбные-то места отвези, а то ведь засмеют мужики в отделе, скажут — на Чудское озеро ездил и рыбы не привез!
— Ла-адно, — Ратников шутливо отмахнулся. — Будет тебе рыба, Горелухин таких мест полным-полно знает. Поехали уже — баньку истопим.
Допив бутылку — а что там было пить-то, всего-то пол-литра, — друзья уселись в УАЗик и поехали обратно домой, «на усадьбу», как гордо говорил Ратников. И было ведь чем гордиться — забор, ворота затейливые, с резьбою, дом с наличниками узорчатыми, с крыльцом высоким, недавно пристроенным, с летней кузнею, со светелкою, с беседкой просторной, баней — как же без нее-то? И сарай был — гараж для «Оки» Марьюшкиной — «повозки самобеглой», УАЗик же, словно боевой конь, у ворот всегда стоял — наготове, рядом с велосипедом Темкиным. А во дворе, под навесом — красно-белый «Мерседес», еще довоенного выпуска, ретро. Памятная машинка… На ней в прошлый раз и выбрались.
— Эй, мать! Вот и мы. Вернулись! — постав машину у ворот, Михаил соскочил на посыпанную желтым песком — специально привез — дорожку, засмеялся, замахал руками, углядев возившуюся в огороде супружницу: Маша что-то полола, а Пашка, похоже, спал.
— Вернулись? — бросив все свои дела, Марьюшка подбежала к мужу, поклонилась, как и положено. Смешно было смотреть: в шортах коротеньких, в маечке легкой — поцеловала в губы, ах, совсем еще девочка, нет еще и двадцати, и… не то что б писаная красавица, но миленькая, очень миленькая, с русыми, подстриженными в «каре», волосами, зеленоглазая… На юную Софи Марсо похожа, уж никак не скажешь, что из тринадцатого века дама, да и не дама вовсе — холопка, раба…
А ведь приноровилась и к этой жизни, привыкла, в магазине торговала, уже весь ассортимент выучила, ни в чем не путалась, а на «Оке» ее Михаил лично ездить выучил — больно уж просила. В город, правда, Ратников супружницу не пускал, так: до поселка да обратно в «усадьбу».
Прижав к себе жену, Миша почувствовал под тонкой маечкой ее волнующе упругую грудь, ощутив некое томление, даже головокружение легкое — так бы сейчас и съел, уложил бы вон, в траву… только вот стеснялся гостя.
— Ой! — Маша вдруг тоже спохватилась, залилась краской, убежала в дом, натянув длинную ситцевую юбку.
— Как там малыш? Спит? — снова — уже на крыльце — обнял жену Ратников.
— Спит, — Марьюшка счастливо улыбнулась и тут же, чуть смущенно, спросила: — Любый, я завтра вечером подружек позвала, из причта — Валентину, Глафиру, Любушку. Мы тут посидим, песен попоем.
Миша махнул рукой:
— Да сидите вы, сколько хотите. Любушка — это почтальонша, что ли?
— Да, там робит… работает.
Марьюшка все еще путала иногда слова современные, нынешние, и старые, из века тринадцатого, откуда и сама была родом. Правда, в прошлое ее вовсе не тянуло, отнюдь, она и вспоминать-то про прежнюю свою жизнь не любила — да и что хорошего могла вспомнить раба, сиротинушка? Как