который раз Антон задался вопросом: девушки на ресепшене – падшие или?… Парни в полосатых рубашках и немнущихся галстуках – кто они?
Лифт одарил сеансом скоростной невесомости, двери открылись, и Антон оказался на этаже, где все должно было убедительно доказывать каждому – кто именно здесь обитает. На стенах висели Подлинники. Сказано в свое время это было с особой интонацией, так, чтобы раз и навсегда отделить все, что может быть кем-то нарисовано, от того, что висит. Висело общим количеством – аж много – творений славного художника, чье лицо известно больше, нежели творчество, и чье творчество очень трудно отличить от креатива в исполнении фотоаппарата цифрового дорогого с эффектом избавления от красных глаз. Антону не верилось, что это был выбор Воронина. Скорее – шутка. Такая дорогая и долгоиграющая. Рамы у картин были тяжелые, золотые. Золото – это металл такой.
Двери красного дерева – тоже не в силу краски, а по материалу, из которого были произведены. Дверь, к которой подходил Антон, была открыта. Комната за открытой дверью разорена. На столе, вместо любовно расставленных офисных сувениров, стояла коробка из желтого картона. Полная. Не поместившееся тонким слоем покрывало весь пол. Зайти Антон мог, только наступив на какой-то конверт с устрашающим количеством печатей и виз.
Падшим писали – единственный почтовый ящик в Кубинке. Рядом – таманец. Стоит, ждет, когда наполнится. Забирает, на место тут же становится новый ящик. Забавно, что доходят только те письма, которые к ящику приносит отправитель лично. В случае с конторой – первое лицо. Поэтому в Кубинке у ящика – еще один пост – папарацци.
Разоренная комната была приемной, ее хозяйка – рыженькая, какая-то легко незаметная девушка – принести-унести, записать, не забыть и не надоедать. Кажется, Марина. Антон всегда с трудом, но все-таки вспоминал ее имя. В его записной книжке она значилась как Марина Воронина. Воронина не в смысле фамилии, а в смысле принадлежности, как «мерседес» Воронина или Воронина стул.
Антон застыл перед бумажной волной. Было неловко стоять, было невозможно зайти, Антона спас хозяин. Прошуршал по бумагам, выудил из-под перевернутого кресла пиджак, судя по размеру – женский, судя по тому, откуда он извлечен, – Маринин. Рассмотрел, будто это был не пиджак, а что-то дохлое, причем уже начавшее разлагаться. Ни слова не говоря, выбросил его в коридор. Вернулся в кабинет, дверь оставил открытой. Антону оставалось только идти следом.
– Генеральная уборка?
– В каком-то смысле.
В самом кабинете Воронина все было идеально, то есть как всегда. Наглухо задернутые белые шторы, каждый раз Антону хотелось потрогать материал, иногда ему казалось, что это не ткань, а камень, причудливыми складками закрывавший окна… Свет без явных источников – просто был – неяркий, без капли тепла, и каждый предмет в кабинете отбрасывал тень, которую, казалось, специально обводили тушью – никаких размытых контуров. Стрельцов как- то пытался найти источник света по теням. Пока не наткнулся на тень, которая упрямо смотрела в сторону, противоположную всем остальным.
Белое кресло, белый стол, паркет, Антон почему-то думал, что из клена. На столе – лист бумаги, всегда пустой, рядом карандаш – острием к гостю. Глядя на этот карандаш, Стрельцов каждый раз вспоминал, как Влад убеждал его, что любой предмет может быть оружием. Этот карандаш точно был не просто карандашом, Антон это чувствовал. Напротив стола – стул для посетителей, с высокой, слишком высокой прямоугольной спинкой, такой гламурный вариант табуретки для допросов…
Во всю стену за спиной у падшего тянулся такой же молочно-белый, как и все в этом офисе, шкаф. Антон подозревал, что металлический, по крайней мере, на эту мысль наводили рукоятки и звук, с которым открывались многочисленные разнокалиберные отделения этого монстра.
Все было как всегда… если бы не ширма. И кто-то за ширмой. Антон старался не смотреть в ту сторону. Давалось несмотрение с трудом – за ширмой кто-то жил, кто-то идеальных пропорций и выпуклых форм. Судя по тени.
– Антон, что сегодня не так? Скажи мне, – Воронин говорил с Антоном, но смотрел туда, куда старался не смотреть Антон. – Это чувствую я, это знает Ловчее озеро, ты же не думаешь, что после сделки я отвезу тебя прямо к воротам Периметра? Придется самому, ножками.
– Я видел Дворника. В метре от себя. У скалы, что в начале Кутузовского.
– Скалы с крестом. И совсем недалеко от озера. Ты не коснулся его? Не заговорил, или, может, он тебе что-то сказал?
– Нет.
– Нет, значит, нет.
Воронин улыбался. Вероятно, он тренировал эту улыбку долгими часами перед большим зеркалом с правильной подсветкой. Улыбка была особенная – доброжелательная и победно-плотоядная одновременно. Падшие отражаются. Когда хотят.
– В прошлый раз я тебе кое-что обещал. Ты так расстроился из-за того, что одни наши гости убили других, что я даже пообещал тебе ответить на вопрос… Ты все еще хочешь знать ответ?
Антон не то чтобы не хотел. Тогда ему казалось это важным. Сейчас, с каждым словом падшего, ему казалось, что он все глубже вязнет в патоке плана Воронина, который, возможно, начал действовать задолго до того, как Давич пришел к нему с заказом. Стрельцов подозревал, что, захоти Воронин, и шахматная корона переехала бы в Москву навсегда. Падшие просчитывали любые ситуации. Даже те, которые казались ошибкой. Вероятно, и Охотник погиб для чего-то. Может, для того, чтобы каждый за пределами Москвы точно знал, что падшие водятся только по эту сторону МКАД.
– Антон?
