кормила, и убирала, и обстирывала, и ласкала. А вы только лежали, ноги на стол задравши, пиво жрали да поучали, что я хорошо делаю, а что неправильно, и что опять не успела прихоть твою исполнить…
Атрамир остановился, прислушиваясь к монологу хозяйки. Он не знал слов, которыми она выстреливала с такой яростью, но понимал, что нарастающая ярость направлена не на него. Женщина воевала со своим прошлым, с какой-то обидой, засевшей глубоко в душе и по сей день грызущей ее изнутри, словно обосновавшийся в сочном наливном яблоке склизкий червяк. Кто из целителей не видел больных, убивающих самих себя за то, что где-то и когда-то поступил не так, как надобно, что ошибся, что не посмел, не рискнул? Рана, из которой не течет крови. Рана, которая рвет душу, а не плоть.
Конечно, он не мог изменить ее прошлое. Но зато мог дать немного тепла сейчас. Немного той лечебной силы, которой останавливал кровь и залечивал раны, взбадривал слабых и возвращал веселье детям.
— Что смотришь? Тебе не понять, вы же дикари. Для вас баба — это вещь, а не человек. Вы там небось жен непослушных у столба кнутом порете. Сапоги заставляете стягивать, на коленях кушанья подавать, питаться объедками. При мужчинах не разговаривать, за одним столом не сидеть…
Запив мясо, ее гость поднялся, пошел, словно мимо, но кончики его пальцев легли ей на запястье, плавно заскользили вверх по руке. И от этих пальцев под кожей словно разбежались тонкие колкие искорки, пробираясь чуть не до кости и оставляя за собой полоску прохлады.
— А-а… — осеклась женщина, а пальцы уже скользили выше, через плечо мимо шеи и через подбородок. Алина охнула, закинув голову. Дикарь наклонился и горячо поцеловал ее в губы. Рука же, естественно, опустилась вниз, и холодок колких искорок прокатился по ее груди, тут же перекинулся на другую. И если в груди стало зябко, а губам горячо, то ниже налилось томление, которое предательски поползло во все стороны — и Алина в ужасе что есть силы отпихнула гостя: — Не-ет!!!
— Мама?! — пулей вылетела из комнаты Юля.
— Я смотрю, уже одиннадцатый час, а я тебя еще не уложила!
— Да я еще не хочу, мама.
— Ты никогда не хочешь, доча. И я не хочу. Но так устроен мир, что по ночам люди должны спать. Потому и я ложусь, и тебе придется.
— А мертвый дяденька тоже спит?
В ответ на взгляд малышки Атрамир подхватил ее, посадил себе на локоть, словно невесомого младенца, пригладил волосы. Девочка в ответ с готовностью вцепилась пальцами в его кудри.
Алина, насторожившись, внимательно следила за обоими — однако, похоже, на Юлю руки гостя совсем никак не действовали. Касался мужчина ее волос или клал ладонь на спину, малышка на это особо не реагировала, не замечала.
— Да, мертвый дядя спит, — мама все же отобрала ребенка у гостя. — И тебе пора.
Алина отнесла Юлю за шкаф в ее закуток, одной рукой сдернула покрывало с постели, другой опустила ребенка на спину, помогла раздеться, накрыла одеялом:
— Спокойной ночи, доча. Закрой глазки. Утром проснешься, и будет еще интереснее.
— Погладь меня по голове!
— Конечно, доча, конечно. Спи, хорошая моя… — Мама долго сидела рядом, лаская Юлю, пока ребенок не засопел спокойно и мерно. Лишь тогда Алина поднялась, пошла в кухню, чувствуя, как с каждым шагом сердце колотится все сильнее.
— Ты еще здесь? — остановилась она в дверях.
Атрамир пожал плечами. Он был способен ощутить разницу между эмоциями «никогда» и «не сейчас». И теперь ждал, на что решится хозяйка пещеры. Ведь порвать веревку с висящим на душе прошлым могла только она.
— Ну и пусть… — внезапно сделала шаг вперед женщина.
Шаг в безумие, шаг в неизвестность, шаг через горечь ошибок и боли. Но на душе вдруг стало не тяжело, а легко и просто. Она отдалась на милость чужака, и от нее больше уже ничего не зависело. Словно упасть в пропасть и испытать восторг невесомости, прежде чем…
…Прежде чем твое лицо снова начнут целовать жаркие жадные губы, твои плечи обнимут крепкие руки, а твое тело прикоснется к обнаженному мужчине, словно горящему холодным обжигающим огнем. Россыпи ледяных искорок были во всем и везде, они растекались по женщине, какими бы местами они с дикарем ни соприкасались, Алина превратилась в один огромный обнаженный нерв — и оба отлично знали, какой именно миг разорвет это напряжение, превращая его в наслаждение.
Алина парила, кружилась, наслаждалась безволием и пустотой. Именно пустотой, в которой не было ничего, кроме ласк, нежности, наслаждения, и чем меньше оставалось всего остального, тем больше ей доставалось того, ради чего стоило жить…
Проснулась она в своей постели, стоящей как раз напротив окна. Но лежала не на алых атласных простынях, которыми так гордилась, а на смуглой груди дикаря, целующего ее брови.
— Мне нравится такой будильник… — прошептала женщина, водя рукой по сильному телу. Сдвинулась немного вниз, на миг приоткрыла рот в тихом вскрике, выпрямилась, чуть покачиваясь. — Похоже, я плохая девчонка. Хочу просыпаться так каждый день. Какая странная идея… Как хорошо, что ты не понимаешь, о чем я говорю, дикарь…
