бы вооружиться и Священную Римскую империю. Неустрашимые полки Евгения Савойского могли разом склонить весы судьбы в нашу пользу. Ради этого конференции сменялись застольями, пирушки – танцами, велись хитроумные речи, взрывались фейерверки, гремела музыка, кружились в танце дамы и кавалеры… Великолепие короля и его свиты восхищало бы, когда б не знать, за чей оно счет.
Август, хоть и родился немцем, по свойствам души был, пожалуй, ближе к полякам. Деньги у него совсем не держались. Вихрь бесконечных праздников и балов уносил, заодно с собственными доходами монарха, и русские военные субсидии. Канцлер Ян Себастьян Шембек и многие другие вельможи, светские и духовные, тайно получали пенсион у Дашкова – но был ли с этого прок? Не замечал от них деяний в пользу России. Похоже, сии персоны брали деньги только за то, чтобы не пакостить.
Мне не удалось выбить из казны хотя бы по двадцать алтын на душу, в счет задержанного жалованья, для исправления своим солдатам обуви к зиме, – а содранные с нищих мужиков копейки складывались в многотысячные суммы и улетали в Варшаву, чтобы обернуться испанским бархатом и брабантскими кружевами на обольстительных плечах королевских любовниц. «Черт побери, – думал я, бесстыже любуясь алмазным сиянием умопомрачительного декольте княгини Любомирской, – у этой шлюхи тысяча пар сапог между грудями!»
– Она прелестна, не правда ли? – Моложавый и стройный, как Адонис, католический священник подкрался сзади так тихо, что и не заметишь.
– О да, особенно ее бриллианты! А вам, аббат, что нравится в дамах более всего? Душа, наверно?
– Разумеется, генерал! Но созерцание облика столь возвышенного напоминает нам, что и бренная плоть тоже сотворена Господом!
– Да, отче! Напоминает такоже и заповедь Его, всякому дыханию данную.
– Какую, сын мой?
– «Плодитесь и размножайтесь»!
Этот аббат Гиньотти, один из королевских секретарей, чисто выбритый и чрезвычайно ухоженный святоша в шелковой рясе, смертельно мне надоел своей прилипчивостью. Даже в бальной зале от проклятого ханжи не спастись! К несчастью, он тоже был венецианцем, всячески выказывал дружелюбие к земляку и навязывался в конфиденты. Какого беса?! Неподобающее духовному сану восхищение женской красотою исключало возможность, что аббат проникся ко мне «любовью по-монастырски»; оставалось шпионство.
Дабы отделаться от мнимого друга, я проскользнул в кружок, толпящийся вокруг графини фон Денгофф, новой фаворитки Августа, и попытался вступить в беседу. Дамы выпучили свои премиленькие глазки, как если бы запыленный солдатский башмак пред ними заговорил, но буквально через мгновение, решив, что у нового собеседника можно выведать нечто полезное, принялись любезничать напропалую. Увы, легкомысленная светская болтовня дается мне тяжело: не попадаю в тон. А имитировать легкость, тщась не сказать при этом лишнего и не обнаружить истинного мнения о союзниках… Поговорил пять минут – вспотел, будто на мне пахали. Признаюсь честно, что в юности не сподобился настоящего дворянского образования: вместо куртуазных галантностей и благородных искусств изучал механику и пиротехнику. Поэтому знатным дамам я предпочитаю простолюдинок, фехтую отвратительно, а танцевать не умею вовсе.
Позвали к столу. Тут чертов святоша взял реванш. Не удалось так сманеврировать, чтобы Гиньотти не мог усесться рядом. Пришлось терпеть, отчасти ради вежливости, отчасти – по расчету. Мне уже доводилось пользоваться назойливым любопытством аббата для подбрасывания его хозяину сведений, выгодных нам. Необходимость носить личину простодушного воина и пить больше, чем хочется, отчасти выкупалась превосходными достоинствами вина из королевских погребов.
Зато с местом не повезло вдвойне. Vis-a-vis оказалась не какая-нибудь соблазнительная панночка, бойко щебечущая на языке галлов, а солидная супруга саксонского полковника, умеющая изъясняться лишь по-немецки. Увы, я всегда взирал свысока на варварские наречия, считая родным языком благородную латынь. Так уж получилось в моей жизни. В ребяческие годы и вовсе воображал себя древним римлянином, по злобе богов попавшим в чуждую эпоху: завидовал славе Цезаря и ужасался окружающему варварству. Потом, уже взрослым, русскую речь освоил легко (наверно, голос крови что- то значит), французской овладел еще раньше (ибо юность моя прошла в Париже), но неблагозвучный диалект германцев понимал лишь в той мере, которая требовалась лейтенанту армии Людовика Четырнадцатого для разговора с баденскими и вюртембергскими крестьянами. Сейчас, не имея нужды требовать у дамы провиант или вьючных лошадей, равно как угрожать ей экзекуцией за неисполнение сего приказа, надлежало тужиться и скрести под париком затылок, с трудом подбирая слова, либо пренебречь приличиями, бросить полковницу на произвол судьбы и сдаться на милость аббату.
Гремели виваты, вино лилось рекой. Офицеры-преображенцы за спинами пирующих следили, чтоб монаршим угощением никто не манкировал. Золотистый сок виноградников Рейна и Тисы смягчил колючую настороженность в моей душе: даже иезуит у левого плеча стал казаться безобидным шутом, а толстая тетка напротив, с прической вышиною в аршин, – забавной и добродушной, как родственница из провинции. Наверно, она хорошая хозяйка и заботливая мать.
– Ви филе киндер хабен зи, мадам?
Удалось понять, что старший сын уже готовится поступать в полк; «унд драй тохтер».
– Гут! А вы, аббат, не сожалеете, что вам недоступны радости брака?
– Служение Господу дарит несравненно высшее блаженство.
Некий беспрестанный зуд толкал меня поддразнивать Гиньотти, однако нарушить его невозмутимость никак не удавалось – и это раздражало еще
