Она продолжала смотреть то туда, то сюда, переводя взгляд с темного серванта на темный мрамор камина, на округлый железный канделябр, свечи в котором не были зажжены и покрылись пылью.
— Так здорово нам было здесь, — сказала она. — Дядя Феликс обещал взять меня в свои поездки по всему миру. Было столько планов. Но сначала я должна была окончить колледж, в этом он был непреклонен. А потом мы путешествовали бы.
— Ты не будешь горевать всю оставшуюся жизнь, продав этот дом? — осторожно спросил Ройбен. — Извини, может, я пьян, но совсем немного. Правда, не пожалеешь ли ты об этом? Разве может случиться иначе?
— Здесь все кончено, мой милый мальчик, — ответила Мерчент. — Видел бы ты мой дом в Буэнос-Айресе. Нет. Моя нынешняя поездка — паломничество, последнее. Здесь ничего не осталось для меня, лишь нити, ведущие в никуда.
Слушай, я куплю этот дом, захотелось сказать Ройбену. Мерчент, ты сможешь приезжать сюда, когда пожелаешь, и оставаться, сколько захочешь.
Какой высокопарный бред. Как рассмеялась бы его мать.
— Пошли, — сказала Мерчент. — Уже девять вечера, представляешь? Посмотрим, что сможем, наверху, а остальное оставим на завтра, когда светло будет.
Они прошли через несколько комнат, миновали спальни со стенами, оклеенными покрытыми пылью обоями, старомодные ванные комнаты, отделанные кафелем, с раковинами на стойках и ваннами на гнутых ножках.
И, наконец, она открыла дверь в «одну из библиотек Феликса», больше похожую на огромную студию, с большими досками и стендами и стенами, от пола до потолка уставленными книгами.
— Ничего не изменилось за двадцать лет, — сказала Мерчент. Показала на фотографии, вырезки из газет, выцветшие листки с записями на стендах, надписи на досках, все еще различимые.
— Просто невероятно.
— Да, но, понимаешь, Фелис все время ждет, что он вот-вот вернется, да и мне иногда тоже так кажется. Я не смела ничего здесь трогать. А когда узнала, что мальчишки побывали в доме и украли вещи, просто из себя вышла.
— Вижу, тут замки новые, на два оборота закрываются.
— Да уж, дошло и до такого. А еще система сигнализации, хотя я не думаю, что Фелис ее включает, когда меня здесь нет.
— Книги, эти книги ведь на арабском, да? — спросил Ройбен, проходя вдоль полок. — А вот эти на языке, который я даже узнать не могу.
— И я тоже, — ответила Мерчент. — Он хотел, чтобы я выучила все языки, которые знал он, но мне не досталось его таланта. Сам он был в состоянии выучить любой язык, только что мысли читать не научился.
— Ну, это, конечно же, на итальянском, а это — на португальском.
Ройбен задержался у рабочего стола.
— Это его дневник, так ведь?
— Ну да, что-то вроде дневника и рабочей тетради одновременно. Насколько я понимаю, свои последние записи он взял с собой, когда отправлялся.
Страницы, линованные синим, были покрыты причудливым письмом. Лишь дату можно было разобрать четко, она была написана по-английски. Первое августа 1991 года.
— Вот тут он их и оставил, — сказала Мерчент. — Не знаешь, что это может быть за язык? Люди, которым я давала этот дневник для изучения, высказывали разные мнения. Все сошлись на том, что язык ближневосточный, но он не происходит от арабского, по крайней мере напрямую. А еще тут есть символы, которые никто не смог распознать.
— Непробиваемый код, — пробормотал Ройбен.
Чернила уже изрядно выцвели. Рядом лежала чернильная ручка с инкрустированными на ней золотом буквами. Феликс Нидек. Рядом стояла фотография в рамке, тех же джентльменов, что и на большой фотографии, которую Ройбен видел ранее, но в более неформальной обстановке, среди свисающих гирлянд цветов и с бокалами вина в руках. Они улыбались, а Феликс обнимал за плечи рослого светловолосого сероглазого Сергея. Маргон Безбожник глядел в объектив фотоаппарата, безмятежно улыбаясь.
— Эту ручку я ему подарила, — сказала Мерчент. — Он любил перьевые ручки. Ему нравился скрип пера о бумагу. Заказала в «Гумпе», в Сан- Франциско. Давай, возьми в руки, если хочешь. Только на место положить не забудь.
Ройбен задумался. Ему хотелось взять в руки дневник, но он вдруг почувствовал озноб. От дневника исходило мощное ощущение другого человека, или того, что осталось от этого человека в линованной тетради. Странно. На фотографии он выглядит довольным, глаза сверкают от радости, темные волосы немного развеваются, будто от легкого ветерка.
Ройбен поглядел на заполненные книгами полки, на старые карты, приклеенные поверх обоев, а потом снова на стол. И почему-то почувствовал, что ему очень нравится этот странный человек. Будто завораживает.
