это.
— А я и не знаю, смогу ли я все это вынести опять, — звучно произнес Тибо, хитро улыбаясь.
Маргон тихо усмехнулся, и его глаза блеснули, когда он посмотрел на Тибо.
— Недобр был тот день, когда ты к нам присоединился, — произнес он, но в его голосе было лишь веселье и дружелюбие. — Вечно язвишь и подшучиваешь, вечно паясничаешь. Мне этот басовитый насмешливый голос по ночам снится.
Тибо довольно глядел на него.
— Твой вывод понятен, — сказал Феликс. — Ройбен — писатель. Возможно, первый из Морфенкиндер, наделенный талантом писателя…
— Да ну, чушь какая, разве я один тут злопамятный? — спросил Тибо.
— Я не собираюсь излагать здесь хроники Морфенкиндер, — сказал Маргон. — Я хочу сказать иное.
Он поглядел на Стюарта, который как раз снова потянулся за картошкой.
— Вы создания, наделенные телом и душой, волчьим телом и человеческой душой, и равновесие между ними есть главнейший фактор выживания. Человек может погубить дарованное ему, одно или все сразу, если он этого возжелает. Корень же разрушения лежит в гордыне. Гордыня пожирает заживо все — сердце, ум, душу.
Ройбен согласно кивнул. Отпил хороший глоток красного вина.
— Но вы наверняка согласитесь с тем, что опыт пребывания в человеческом теле бледен в сравнении с опытом пребывания в теле волчьем, что в волчьем теле любой аспект существования переживается ярче, — сказал он. Задумался. Морфенкиндер, Изменяющиеся, Морфенгифт, Дар Изменяющегося. Какая поэзия звучит в этих словах.
Но затем вспомнил то название, что избрал для себя, когда был наедине с этим. Дар Волка.
Да, это действительно дар.
— Мы же не существуем, испытывая самые яркие переживания постоянно, не так ли? — спросил Маргон. — Мы можем спать, дремать, медитировать. Мы познаем себя в страстях и несчастьях, но и в дреме и сновидениях мы познаем себя.
Ройбен решил, что такое возможно.
— Эта музыка, которую ты нам включил, фортепиано, Сати. Это же не Девятая симфония Бетховена, так?
— Нет, и не Вторая симфония Брамса.
Ройбен вспомнил, какие мысли навеяла ему вчера вечером музыка.
— Так сколько же ночей пройдет прежде, чем превращение одолеет меня, хочу я того, или нет? — спросил Стюарт.
— Попробуй всерьез сопротивляться ему, — ответил Тибо. — И ты удивишься.
— Пока тебе слишком рано сопротивляться превращению, — сказал Маргон. — Оно будет происходить с тобой каждую ночь где-то две недели. Хотя Ройбен научился сопротивляться превращению после десятой, да? Но лишь потому, что полностью поддавался ему до этого.
— Да, наверное, так, — сказал Тибо.
— Но, по моему опыту, две недели всегда являются ключевым сроком, — сказал Феликс… — После этого сила становится намного более контролируемой. Для большинства семь дней в месяц вполне достаточно, чтобы сохранить тонус и нормальное сознание. Конечно же, можно научиться сдерживать превращение неопределенный срок. Часто бывает, что устанавливается некий ритм, индивидуальный, но все это допускает большие вариации. Хотя, конечно же, голоса тех, кто нуждается в защите, могут спровоцировать превращение в любой момент. Однако вначале обязательно надо соблюсти эти две недели. В этот период Хризма все еще продолжает изменять твои клетки.
— Клетки-клетки, — сказал Ройбен. — Что там сказал Маррок?
Он повернулся к Лауре.
— Плюрипотентные эмбриональные клетки, — сказала Лаура. — Сказал, что Хризма воздействует на эти клетки, запуская мутацию.
— Да, конечно, — сказал Стюарт.
— Либо мы так предполагаем, учитывая, как мало мы еще знаем, — сказал Феликс. Отпил хороший глоток вина и откинулся на спинку стула. — Мы делаем вывод, исходя из того, что это единственные клетки, которые могут отвечать за подобные изменения. Что все человечество имеет возможность стать Морфенкиндер. Но это основывается на том, что нам известно об обмене веществ в настоящее время, а это намного больше, чем было известно двадцать лет назад. А двадцать лет назад было известно больше, чем двадцать лет до того, и так далее.
— Пока никто не смог в точности установить, что происходит, — сказал Тибо. — Когда современная наука только зарождалась, мы пытались постичь происходящее при помощи новой, четко выстроенной системы. Мы так надеялись. Мы оборудовали лаборатории, нанимали ученых под благовидными предлогами. Думали, что наконец-то узнаем все, что можно было узнать про нас. И узнали так мало! По большей части все, что нам известно, мы узнали, наблюдая за собой.
— Железы и гормоны, определенно, — сказал Ройбен.
— Бесспорно. Но почему и как? — спросил Феликс.
