столицу и помочь людям там.
Капитан кивнул:
– Я соберу дорожный мешок. Отправлюсь через час. – Кэл вышел из комнаты и скрылся в лестничном колодце.
Далинар втянул еще немного буресвета и почувствовал, как последние из его ран заживают. К такому любой с легкостью бы привык.
Он послал Ренарина с приказом поговорить с королем и реквизировать несколько изумрудных броумов, чтобы Каладин смог взять их для путешествия. Элокар наконец-то прибыл в компании – кто бы мог подумать! – нескольких гердазийцев. Один потребовал, чтобы его имя вписали в списки алетийских королей…
Ренарин охотно взялся выполнять поручение. Похоже, он жаждал получить дело, с которым точно справится.
«Он Сияющий рыцарь, – думал Далинар, провожая взглядом сына. – Наверное, не стоит мне больше гонять его с поручениями».
Вот буря! Все это происходило на самом деле.
Шаллан подошла к одному из окон. Далинар последовал за ней. Это была восточная сторона башни, ее плоская часть, ориентированная прямо на Изначалье.
– Каладину хватит времени на спасение лишь немногих, – заметила Шаллан. – Да и то не факт. Нас четверо, светлорд. Всего-то четверо против неимоверно разрушительной бури…
– Так уж вышло.
– Столько людей погибнет.
– А мы спасем тех, кого сможем спасти. – Далинар повернулся к ней. – Жизнь прежде смерти, Сияющая. Теперь это та задача, которую мы поклялись выполнить.
Она поджала губы, по-прежнему глядя на восток, но кивнула:
– Жизнь прежде смерти, Сияющий.
Эпилог
Искусство и ожидания
Слепец ждал, когда начнется эра завершений, – сказал Шут, размышляя о красоте природы.
Тишина.
– Речь обо мне, – прибавил он. – Глаза мои видят, но духовно я слеп. И последнее заявление, вообще-то, отличается глубокой мудростью, если вдуматься.
Тишина.
– Все это куда увлекательней, когда в моем распоряжении имеется разумная жизнь, которую я мог бы привести в состояние благоговейного трепета и восторга, применяя мудрое многословие.
Уродливый ящерокраб на соседнем валуне клацнул клешней – звук получился в каком-то смысле неуверенный.
– Ты прав, разумеется, – проговорил Шут. – Моя обычная публика особым умом не отличается. Но это была очевидная шутка, так что тебе должно быть стыдно.
Уродливый ящерокраб поспешно перебежал через валун и скрылся с другой стороны. Шут вздохнул. Ночь, казалось бы, самое подходящее время для эффектных появлений и глубокомысленной философии. К несчастью для него, здесь не перед кем философствовать или эффектно появляться. Неподалеку бурлила речка – один из немногих постоянных водных путей в этом странном краю. Во все стороны простирались холмы, изрытые текущей водой и в низменностях поросшие причудливой разновидностью колючих кустов. Деревьев было очень мало, хотя дальше к западу склоны до самых вершин покрывал настоящий лес.
Поблизости трещали два певунчика, так что он достал дудочку и попытался воспроизвести их музыку. Ничего не вышло. Издаваемые ими звуки походили на барабанный бой, дробный перестук – мелодичные, но совсем не такие, как звуки флейты.
И все-таки существа как будто чередовались с ним, отвечая на его мелодию. Кто знает? Может, у них есть зачатки интеллекта. Те кони, ришадиумы… они его удивили. Шут был рад, что еще остались вещи, которые способны его удивлять.
Мужчина наконец отложил дудочку и принялся размышлять. Компания из уродливых ящерокрабов и певунчиков была, в конце концов, хоть какой-то публикой.
– Искусство таит в себе глубинную несправедливость.
Один певунчик продолжил скрипеть.
– Понимаете, мы притворяемся, что искусство вечно, что в нем есть некое постоянство. То, что можно назвать истиной. Искусство представляет собой искусство, потому что оно и есть искусство, а не потому, что мы его таковым назвали. Ты следишь за моей мыслью, да?
– Хорошо. Но если искусство вечно, полно смысла и существует само по себе, почему же оно так сильно зависит от публики, будь она проклята? Ты
