счастью.
— Как! И, по-вашему, его нельзя заставить говорить? — вскрикнул незнакомец, как показалось Лепсиусу — в самом настоящем отчаянии. — А если гальванизировать, вспрыснуть ему что-нибудь, а? — Он смотрел на доктора умоляющими глазами.
— Нет, — ответил доктор, — он умирает, умер. Он ваш родственник?
Но, к его удивлению, незнакомец, не дослушав даже вопроса, быстро повернулся и выбежал из комнаты. Старики, склонившиеся над мертвецом, плакали. Лепсиус только теперь увидел, что несчастный был матросом. На рукаве синей куртки его была нашивка с якорем и крупной прописью: «Торпеда».
Доктор невольно вздрогнул. Он тронул за плечо плакавшую старуху.
— Голубушка, кто этот бедняжка?
— Сын мой, сыночек мой, Дип-головорез, — так его звали на пароходе... Ох, сударь, что это за день! Ждали мы его из плавания, а вместо этого дождались из-под камня... Океан не трогал его, голубчика, а в городе, среди бела дня... Ох-охо-хо!
— Как это случилось?
— Да говорили нам, что он шел из кабачка, а сверху с виадука оторвался кусок плиты и придавил его, как букашку. И рта не разинул, и принесли, так не кричал.
— Кто же его принес, вот этот рабочий, что сейчас вышел?
— Принесли полицейские с матросами. А этот, сударь, нам незнаком, должно быть — от доброты сердца сжалился. Сам и за доктором вызвался сходить, и все старался, чтоб Дип, сыночек наш, последнее слово сказал... Верно вы его знаете, так скажите ему от нас, стариков, спасибо.
— Хорошо, хорошо, надо теперь вызвать полицейского врача, — сказал Лепсиус и вышел из привратницкой.
— Странно, — сказал он самому себе, — множество странностей в один день. Приходит «Торпеда» и привозит с собой знатную публику, — странность номер первый. На той же «Торпеде» нам доставляется мертвый Рокфеллер, — странность номер второй. И вот, наконец, матрос с «Торпеды», умерший ни с того ни с сего, от камня, слетевшего с виадука. А страннее всего — неведомый человек, с виду простой рабочий, которому, видите ли, непременно нужно заставить раздавленного матроса заговорить. Будь я немножко свободней, а нанялся бы этими странностями на досуге, позадумался бы с трубочкой. Но теперь...
Теперь у доктора Лепсиуса была своя собственная странность — номер пятый, и совершенно очевидно, что она оттесняла другие.
Придя в свою спальню и засветив электричество, доктор со вздохом облегчения скинул смокинг. Мулат расшнуровал ему ботинки и надел ему на ноги вышитые турецкие туфли.
— Шофер возвратился? — спросил доктор.
Мулат молча протянул ему конверт с великолепным гербом. «Принц Ульрих Гогенлоэ просит доктора Лепсиуса пожаловать к нему между 7 — 8 вечера».
Доктор поднял к очкам полную руку с браслеткой. Дамские часики с крупным, как горошина, брильянтом, показывали без четверти семь.
— Черт возьми, ни отдыха, ни спокойствия. Его величество Бугас Тридцать Первый будет опять дожидаться своей бутылочки до глубокой ночи. Тоби, постарайся угостить его какими-нибудь сказками, чтоб он не заснул до моего прихода.
Полчаса доктор сидит, протянув ноги на решетку холодного камина. Он отдыхает молча, сосредоточенно, деловито, как спортсмен или атлет перед выступлением. Дышит то одной, то другой ноздрей, методически прикрывая другую пальцами. Не думает. Натер виски одеколоном пополам с каким-то благовонным аравийским маслом. Но вот полчаса проходит. Бессмысленное выражение лица становится снова островнимательным, лукавым, большие очки бодро поблескивают. Туфли сбрасываются, — снова смокинг, ботинки, шляпа, все по порядку, палка — в руку, бумажник и трубочка — во внутренний карман, — доктор Лепсиус освежился, он готов для нового странствования, быть может, снабжающего его фактиками, экспериментиками и проверочными субъектами для чего-то такого, о чем мы никак не можем догадаться, тем более, что мулат Тоби, преспокойно пропустив мимо ушей распоряжение доктора, а за воротник две-три рюмочки, лег спать на холодную циновку в полупустой комнате и не подумав навестить таинственного Бугаса.
— Ай, ай!
— О, господи!
