Вот так. А теперь, на основе этих знаний и формулировок попробуйте объяснить инопланетянке, что такое любовь! Много лет назад, а точнее, сразу после печально знаменитого nine/eleven[6], то есть в октябре 2001 года, я сопровождал адмирала Джеймса Коэна, командовавшего нашим авианосцем, на закрытую международную конференцию по противодействию исламскому терроризму. Трехдневная VIP-конференция проходила в Гонконге, на сорок шестом этаже отеля «Редженси Плаза», и сюда, специально на эти заседания, прилетели высшие руководители антитеррористических департаментов силовых ведомств США, Германии, Британии и России. Их было ровно двадцать два человека – все в ранге не ниже бригадных генералов и адмиралов. Так вот, первые два дня этой конференции руководители мирового антитеррора посвятили попыткам сформулировать, что такое терроризм. На третий день, так ничего и не сформулировав, они составили «Меморандум о единстве целей», пожали друг другу руки и разъехались.
Пол и стены моей камеры не были ни деревянными, ни каменными, ни стальными, а – во всяком случае, на ощупь – были такими гладкими и холодными, как оргстекло экранов айфонов и смартфонов Apple и Samsung. То есть сидеть или лежать тут в полной темноте и тишине было мучительно еще и до пыток. Но час проходил за часом, а никто за мной не приходил и ни на какие пытки меня не тащил. Впрочем, час ли проходил или сутки – это определить в моем положении тоже было невозможно, я находился здесь абсолютно голым, словно узник Гуантанамо. Хотя не знаю, пытают ли в Гуантанамо пленников голодом, как меня в этом капкане из оргстекла.
Да, когда, судя по моим ощущениям в пустом желудке и болям во всех частях тела, на которых я пытался лежать (и даже уснуть), прошло никак не меньше суток, я понял, что имела ввиду эта трехметроворостая сука, когда сказала, что я буду ее просить убить Энни. Практически, я не ел и даже не пил с того момента, как вчера – или уже позавчера? – мы с Кэтти увидели по телику строительство Кукулькана этими летающими пришельцами и от ужаса занялись сексом с таким пылом, словно последний раз в жизни. А может, и вправду последний?
Как бы то ни было, когда вы переходите на сухое, без воды голодание, есть хочется в первые пять-шесть часов, а потом желудок как-то успокаивается. Но зато часов через двадцать жрать хочется просто нестерпимо. Я это помню по тренировкам в военно-морской академии, когда нас десантировали «в зараженную местность». Но тогда это длилось не больше сорока восьми часов и проходило все-таки поротно и при дневном свете, а не в одиночной камере. А теперь в кромешной темноте и голяком на стеклянно-графленном полу – тут даже одни сутки можно легко засчитать за пять. И на это рассчитывала FHS. Мозгам не на что отвлечься от голодно-сосущих желудочных спазмов, наоборот – он, мой мозг, так яростно гипертрофировал голодные приступы кишечника, словно в пищеводе сидела сотня змей с разинутыми от голода ртами. Желудок буквально прорастал прямо в голову и непрерывно орал: «Жрать! Дайте пожрать! Всё что угодно за еду!»
И это всего лишь на второй день голодания. А на третий, на пятый?
То есть FHS знала, что делала. Их исполинские кишечники и желудки уже после суточного голодания заворачиваются, наверное, такой нестерпимой жаждой воды и пищи, что за любую еду эти не знающие любви инопланетяне легко отдадут и ребенка, и даже родную мать.
Но она не знала «метода Исаака Иткинда», о котором рассказывал мне все тот же Радий Хубов. С 1938 по 1953 год его дед, знаменитый физик Семен Хубов, сидел в сталинском ГУЛАГе вместе с великим скульптором Иткиндом, чьи работы в 1936 году купил и вывез из СССР брат нашего президента Рузвельта. А в 1938-м этого Иткинда арестовали, посадили в одиночную камеру и семь месяцев били и держали на голодном пайке, требуя подписать признание, что он японский шпион. По утрам ему давали кусок черного хлеба и кружку воды – и все, на весь день. «Они думали, что я буду мучиться от голода и напишу им все, что они скажут, – говорил этот Иткинд деду Радия Хубова. – А я не ел утром этот хлеб, я весь день лепил из него фигурки и съедал их только вечером перед сном. И таким образом я целый день был от них свободен! Даже тогда, когда они меня били так, что выбили ушные перепонки, или давили мне яйца своими сапогами, я знал, что в камере у меня есть кусочек хлеба, из которого я буду лепить…» Он, этот Иткинд, так ничего и не подписал, и только благодаря этому его не расстреляли, а отправили в сибирский лагерь на двадцать пять лет…
И едва я вспомнил о методе Иткинда, как понял, что спасен. Правда, у меня не было хлеба. Но зато у меня была память – благо, от голодания и обилия кислорода она обостряется до такой степени, что я вспомнил все стихи, какие знал, читал или только слышал пару раз в жизни. Байрон и Шекспир, Шелли и Уитмен, Бернс и Лонгфелло. Даже русские стихи, которые читал мне Радий Хубов…
– «”Кто там стучится в поздний час?” – негромко произнес я в черноте и тишине моей одиночки. – “Конечно, я – Финдлей!” – “Ступай домой, все спят у нас!” – “Не все”, – сказал Финдлей»…
Но Роберта Бернса невозможно читать вполголоса. Или это я сам повеселел от простого способа избавиться от желудочных спазмов? Как бы то ни было, но уже через пару минут я слепо вышагивал от стенки до стенки, пять шагов в одну сторону и пять в другую и в полный голос вопрошал:
– «“Тебе калитку отвори…” – “А ну!” – сказал Финдлей. “Ты спать не дашь мне до зари!” – “Не дам!” – сказал Финдлей. “С тобою ночь одну побудь… – “Побудь!” – сказал Финдлей. “Ко мне опять найдешь ты путь”. – “Найду!” – сказал Финдлей. “О том, что буду я с тобой…” – “Со мной!” – сказал Финдлей. “Молчи до крышки гробовой!” – “Идет!” – сказал Финдлей».
А потом:
– «Кто честной бедности своей стыдится и все прочее, тот самый жалкий из людей, трусливый раб и прочее. При всем при том, при всем при том, пускай бедны мы с вами, богатство – штамп на золотом, а золотой – мы сами!..»
Исчерпав Бернса, я перешел на Уитмена, потом на Шелли и Лонгфелло. Не знаю, сколько это продолжалось. Знаю, что, выдохшись, я – наверное, часа
