вода была ледяная. Как только я ее коснулась, сразу же заорала, а мама заплакала, потому что до этого я много дней не издавала ни звука. Она поняла, что теперь со мной все будет хорошо. Мать рассказывала мне эту историю снова и снова — как святой Георгий услышал ее молитвы и спас мне жизнь.
Салех мог бы предложить ей несколько объяснений этого чудесного исцеления: врач поставил неправильный диагноз, ледяная вода переломила развитие лихорадки. Но он ничего не сказал.
— Бездетные женщины тоже ходят в это святилище, — продолжала Мариам. — Иногда мне думается… Но я не хочу второй раз просить о помощи. Мне кажется, это будет уже жадностью.
— Нет, не будет, — твердо сказал Салех.
— Нет? Почему?
— Это его обязанность. Хороший целитель не имеет права выбирать. Если он может помочь, значит должен.
Она задумалась:
— Я как-то не думала об этом. Хороший целитель… Как жаль, что доктор Надии не был таким целителем. Может, она бы выжила.
— От чего она умерла?
— Я не помню названия. Что-то длинное и латинское. Но у нее были частые боли, температура и сыпь на лице. Доктор Джербан увидел ее и сразу понял.
Салех не собирался этого говорить. Слова сами всплыли в памяти, и теперь их эхо непоправимо висело в густом утреннем воздухе. Он отдал бы все монеты у себя в кармане и мороженицу в придачу, чтобы только взять их назад.
Он чувствовал, что Мариам смотрит на него, заново что-то решая.
— Да, правильно, — медленно подтвердила она.
— А мальчик? — спросил он, пытаясь оттянуть расспросы. — Отца нет?
— Можно сказать, что нет. Уехал торговать на запад и пропал.
— Семья матери примет его?
— Надеюсь. Они не видели его с тех пор, как он был младенцем. Вроде бы жестоко заставлять его уезжать из единственного дома, который он знает. Но как он может жить один, без семьи? — Еще один вздох. — Может, ему понравится в деревне, там тише, чем здесь. По крайней мере, будет подальше от этой мастерской жестянщика.
— Мастерской жестянщика?
— Нет, я не о Бутросе! Бутрос чудесный человек, жаль только, что так редко выходит и разговаривает с людьми. Нет, я об его партнере. О бедуине. — (Салех почувствовал, как она внезапно напряглась.) — Махмуд, можно я вам кое-что скажу? Этот человек мне никогда не нравился. Никогда. Мне кажется, он всех нас дурачит, а потом смеется у нас за спиной. Понятия не имею откуда, но я это точно знаю. — Теперь она говорила жестко, как никогда раньше. — Но Мэтью его обожает и проводил бы в мастерской целые дни, если бы Бутрос ему позволил.
— Нет.
— Простите?
— Не позволяйте мальчику проводить время в мастерской. С этим бедуином.
— А почему? — Она приблизилась к нему почти вплотную, и ему пришлось отвернуться и смотреть на серый тротуар и тень тележки. — Махмуд, вы что-нибудь знаете о нем? Он опасен?
— Я ничего не знаю, — сказал он и наклонился за ручкой тележки. — Но мне он тоже не нравится. Хорошего вам дня, Мариам.
— Хорошего дня, — слабым голосом отозвалась она.
Толкая перед собой тележку, он отправился вверх по улице. Мороженое его давно уже растаяло.
Анна Блумберг стояла на раскаленной, как духовка, крыше на углу Хестер-стрит и Кристи-стрит и, высовываясь из-за трубы, наблюдала за зданием на другой стороне улицы. Эту точку она выбирала очень тщательно: та казалась удобной и оттуда хорошо было видно крыльцо. Но сейчас, насквозь вспотев и надышавшись испарениями гудрона, она начинала жалеть о своем решении. Усилием воли остановив тошноту, она промокнула лицо рукавом. Если все пройдет так, как она планировала, если он явится с деньгами — тогда ее мучения будут не напрасны.
А если нет? Что ей делать тогда?
Она сглотнула подкатившую к горлу желчь и почувствовала, как под ребрами шевельнулся ребенок. Неужели полдень еще не наступил? Карманные часы были давно заложены, но она смотрела на часы в аптеке и…
