переливалось волнами света. Такой видят смертную плоть в ярчайшие моменты бытия все истинно любящие. Свет ошеломлял красотой чистых красок, голос был таким, каким Паулина мечтала произносить стихи Стенхоупа. Но никакие стихи, будь то даже Шекспир или Данте, не заменят оригинала, который силятся описать. Ведь стихи – всего лишь попытка перевода языка образов на язык слов. Слава поэзии не может затмить славу творения, ибо сколь ни богат поэтический язык, в нем нет стольких оттенков. Но и образ, и перевод порождены одной и той же стихией – радостью. Радость, наполнявшая ее сегодня днем, сделала возможным ее сходство с самой собой. До сих пор она просто не умела радоваться, только это не позволяло ей увидеть себя, питало ее иррациональный страх. Теперь она знала, что любовь обретает способность к действию, только когда радость превосходит определенную меру.
Она поделилась со своим предком радостью и теперь слышала шум его победного шествия. Невидимая толпа лилась мимо нее. Ее долг был уплачен, жертва принята. «Кто имеет, тому дано будет…» [35] Он имел: ему дали. Она жила без радости, чтобы он мог умереть в радости, но когда она жила, она не знала этого, а когда предложила, то не думала о том, что жертва умерла задолго до ее самопожертвования, так необходимого для воскресения.
Вокруг все еще звучали голоса людей, стекавшихся к костру. Кто-то выкрикнул: «А кто не имеет?…» Но кто мог не иметь? Великая слава самопожертвования, самоотречения доступна любому бедняку, и в необозримом времени не может не найтись тот, кто даст утешение его страданиям, кто подарит спасение.
Паулина слышала и вопрос, и голоса, и звон цепей. Она не видела ничего, кроме улиц Холма, и себя на Холме. Она не чувствовала скорби или страха, это еще должно было прийти или уже пришло – все зависит от того, какой взгляд на время выбрать. Ее другое «я» все еще стояло перед ней в немеркнущей славе, когда ее накрыла волна обретенной духовной силы.
Она не услышала ответа на вопрос, который выкрикнул голос в толпе. Вокруг звучали резкие чужие голоса, среди них знакомый голос вскричал: «Конец мира да будет на мне!» Звуки двоились, переплетались, как пути, на которых она могла теперь везде встретить Джона Струзера, везде, где мог понадобиться обмен безучастности на любовь. Она знала теперь, что обмен возможен между многими смертными сердцами, но никто не сможет измерить работу, совершаемую им в небесах. Наступила угрожающая пауза, напряженное ожидание тишины. Костер подожгли. Запахло горящим деревом.
Он стоял на костре и видел вокруг людей в форме Стражи Герцога, господ на лошадях, монахов, палачей, толпу из мужчин и женщин, пришедших из окрестных деревень. Жар опалял и душил его. Сквозь дым и пламя, охватившие его, он видел искаженные образы херувимов и серафимов, обменивающихся силой любви, и среди них – лицо своей дочери, осененное вечностью. Она единственная из всех его потомков смогла пожертвовать сердцем, чтобы облегчить его муку. Он благословил ее, приняв за ангела, и его благословение снизошло на нее ужасным благом. К ним обоим стремительно приближался конец света… одного, но далеко не единственного света. Покой объединил мертвого и живую. Ее путь больше не был мучением.
Небо над Паулиной покраснело отсветами огня или рассвета. Она все еще слышала запах горящей плоти, но вскоре исчез и он. Благодать окутала ее плотным непроницаемым покровом. В глубине разбитого и кающегося сердца родился глубокий вздох. На миг все ее существо полыхнуло великолепием, и все кончилось. Она стояла одна. В воздухе занимался рассвет; ессе omnia nova facio.
Некоторое время спустя, уже подходя к дому, она заметила Стенхоупа и подождала его перед своей калиткой. Он подошел и с улыбкой сказал:
– Проснитесь, лютни и арфы. Извините, я привык рано вставать.
Она протянула руку.
– Я вам обязана, – сказала она. – Навсегда.
Он внимательно взглянул на нее.
– Ну что, встретились?
– Да, – просто ответила она. – Я не смогу вам сейчас всего рассказать, но это случилось.
Он долго молча разглядывал ее, потом медленно и торжественно произнес:
– «Восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою». [36] – Затем добавил уже обыденным тоном: – У вас должно хорошо получаться, вы сможете красиво отдавать и красиво принимать. Ну, я тоже постараюсь. Господь с вами, Периэль.
– Ну, еще бы, у вас вон какое преимущество! – ответила она, отпуская его руку.
Он покачал головой.
– Нет, бежим-то мы одинаково, но препятствия у нас разные. И фарисей может спастись, если не будет цепляться за свою Гоморру.
Слово «Гоморра» окатило ее холодом. Она вспомнила вопрос из своего видения: «А те, кто не имеет?» Стенхоуп словно услышал его и ответил:
– Слава Господня падет на города равнины, Содом и другой. О Содоме мы многое знаем, но об этом другом, наверное, еще больше. Мужчины могут быть влюблены в мужчин, а женщины в женщин, могут говорить что-то, суетиться… Но знаете ли вы, как спокойны улицы Гоморры? Там водоемы вечно отражают лица тех, кто ходит со своими собственными призраками, но у призраков нет отражений. В Гоморре все всем довольны, Периэль, им не знакомы трудности. Там не бывает перемен, по крайней мере, до огненного дождя Славы Господней в конце. Они моногамны, у них нет детей – в их существование не вторгаются ни херувимы, ни младенцы, крикливые и утомительные, как у нас здесь, там нет рождения, а есть только вторая смерть. Они сосредоточены только на себе, и Творение, милость Господня, им незнакомо. Но мы почти не вспоминаем о Гоморре, уж не знаю, хорошо это или плохо.
– Но где о ней вспоминать? – воскликнула она.
– Где же, как не здесь? Когда все кончается, остаются только Сион [37] и Гоморра, – ответил он. – Но не думайте об этом сейчас, лучше идите, поспите, если сможете, а то будете нервничать днем.
– Ни за что, – сказала она. – Не буду.
– Всякое бывает, – ответил он. – Все же вам лучше поспать. Суббота и все такое… Будьте агнцем и поспите.
Она кивнула, послушно вошла в калитку и, задержавшись, спросила:
– Я вас скоро увижу?
– Да, мне придется выйти в конце, – сказал он. – Если Господь Сам не надумает явиться. До тех пор, Периэль – ступайте с Богом!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
День миссис Парри начался с рассветом. Впереди ее ждали великие дела. «Режиссер и постановщик», как именовали ее журналисты, старалась не вспоминать каждую минуту о газетах, где фотокорреспондент запечатлел ее рука об руку со Стенхоупом. К завтраку пришла короткая сухая записка от Уэнтворта. Историк извещал, что подхватил простуду и не появится на премьере.
Несмотря на лаконичный стиль, сочинение отняло у Лоуренса Уэнтворта много сил. Но желание во что бы то ни стало оберечь свое одиночество заставило его с утра пораньше разделаться с этой работой и вернуться в кабинет с наглухо закрытыми шторами. Здесь ему было легче бороться с простудой.
«Хм, это же надо ухитриться подцепить простуду в такую погоду, – подумала миссис Парри, наблюдая в окно за игрой солнечных зайчиков на траве. – Между прочим, мог бы вернуть билет и хотя бы пожелать удачи». Она едва ли догадывалась, что удачи-то как раз Уэнтворт не стал бы желать никому даже под пыткой.
Она отправила в оргкомитет записку с сообщением, что одно место освободилось. Если больше никто не откажется, если никто из актеров не угодит под машину, не провалится в тартарары или еще каким-нибудь экзотическим способом не выйдет из строя, ну, значит, повезло. Днем раньше, после репетиции, миссис Парри разговаривала с Паулиной. До нее дошли слухи, что миссис Анструзер совсем плоха, и «режиссеру-постановщику» надо было точно знать, не повлияет ли это на премьерный прогон. Все-таки Периэль – одна из центральных фигур, не хотелось бы рисковать спектаклем из-за здоровья престарелой бабушки. Однако тревоги оказались напрасны. Паулина продемонстрировала редкую разумность и заверила миссис Парри, что будет играть в любом случае, дескать, они с бабушкой специально говорили на эту тему и все решили. Миссис Парри не очень-то доверяла господней пунктуальности, но ответом удовлетворилась и ничего менять не стала. Если случится такое несчастье… лучше бы уж тогда оно случилось со Стенхоупом, вот им-то сейчас пожертвовать совершенно не жалко. Миссис Парри с готовностью принесла бы автора в жертву на любой алтарь, окажись у нее хоть какой-нибудь, лишь бы обеспечить присутствие остальных и успех пьесы. Именно эта черта и восхищала в ней Стенхоупа. Естественно, она хотела громкого успеха, но процесс его достижения прельщал ее даже больше, чем результат. Она предпочла бы дать совершенное представление перед пустым залом, чем далекое от совершенства – перед полным.
Пока, вроде бы, все шло нормально. Даже фотограф не подвел. Сам же Стенхоуп об этом и позаботился. Он устроил так, что ее сфотографировали в разгар постановочного процесса, они со Стенхоупом живо обсуждают что-то на фоне сцены с декорациями. Подпись оказалась тоже вполне на уровне: «Мистер Стенхоуп обсуждает с постановщиком (миссис Кэтрин Парри) эпизод своей пьесы». Миссис Парри тогда же напомнила Стенхоупу его обещание сказать несколько слов после спектакля, «о-о, так, совершенно неформально». Он заверил ее, что готов: «высказаться совершенно неформально. Чтобы высказаться формально, – добавил он, – понадобился бы как минимум архангел с трубой».
– Вы сами просто ангел, мистер Стенхоуп, – сказала она, тронутая его вежливостью, но он только улыбнулся и покачал головой.
Перед началом спектакля газетчики опять снимали их, главных исполнителей и Хор. Стенхоуп руководил съемкой, а потом подошел к Паулине.
– Миссис Парри – просто молодец! – искренне сказал он. – Посмотрите, все спокойны, все на своих местах! Обычно премьерам свойственна куда более суматошная обстановка.
– Да, наверное, – задумчиво ответила Паулина, – но я думаю, дело не только в ней. Питер, разве вы не чувствуете, как вообще спокойно вокруг?
– Я рад, что вы это чувствуете, – улыбнулся он.
– Я сама удивляюсь. Бабушка умерла сегодня утром – через пять минут после моего возвращения. Хотелось бы знать, может ли смерть принести такое умиротворение?
– Смерть, конечно, приносит покой, – задумчиво ответил Стенхоуп, – но сейчас происходит что-то еще. Тишина как в раю – счастливая тишина. Но мне все равно хотелось бы, чтобы мы ставили «Бурю», а не мою чахлую пьесу!
