Миртл. Они как раз прощались с хозяином. Протягивая Паулине руку, Стенхоуп, словно продолжая их прерванный разговор, вдруг обронил:
– Вы тоже так думаете?
Она не нашлась с ответом, потому что думала не о Всевышнем и внутреннем трепете, а о Миртл, жившей по соседству с ней. По крайней мере, ей не придется идти одной, а та тварь, которой она боялась больше всего на свете, навещала ее – во всяком случае, до сих пор – лишь когда Паулина оставалась в одиночестве. Вот только Паулина терпеть не могла Миртл, поэтому мимолетная признательность к ней тут же сменилась ненавистью к себе. Шагая по улице и слушая Аделу, Паулина крепко держалась за локоть Миртл.
– Пустая трата времени, – говорил Адела. – Стенхоуп, конечно, жутко традиционен…
«Люди все время употребляют не те слова, – думала Паулина. – Знали бы они, что такое настоящая жуть!»
– …но определенная весомость в нем есть. Вот бы он еще ей не разбрасывался! Он сам подрывает свою целостность. Как тебе кажется, Паулина?
– Не знаю, – коротко ответила Паулина и добавила неискренне и сердито: – Не берусь судить о литературе.
– Ну, это, скорее, вопрос эмоционального восприятия. Хью, ты обратил внимание, как Парри толковала о значительности? Ну, разве человек с действительно взрослым сознанием мог бы… О, пока, Паулина, до завтра. – Голос Аделы растаял вдали, сопровождаемый недолгим ленивым молчанием Хью. Паулина осталась один на один со стрекотанием Миртл и спокойным дружелюбием заката.
Но даже и это ненадолго. Стоит только добраться до «норы», как Миртл частенько называла свое жилище в порыве необязательной набожности. [4] А вот и она. Девушки на ходу попрощались, и Паулину буквально пронзило окончание библейского стиха: «А Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову». Это был плач ее одиночества и страха и означал он для нее только вот эти пустые улицы и страх внутри. Она пошла дальше.
Надо думать о чем-нибудь другом. Ах, если бы она могла! Безнадежно. Она старалась не смотреть вперед из страха увидеть и заставляла себя смотреть из страха поддаться страху. Она шла по улице быстро и твердо, вспоминая те тысячи раз, когда оно не появлялось. Но чем дальше, тем встречи становились чаще. За первые двадцать четыре года жизни оно появлялось девять раз. Поначалу Паулина пыталась рассказывать о нем. Но пока она была маленькой, ей советовали не болтать глупости и не капризничать. Однажды ей удалось рассказать все матери. Обычно мать понимала самые разные вещи, но тут взаимопонимание исчезло. Глаза у нее стали такие же пронзительные, как в тот раз, когда муж сломал руку, сорвав давно намеченную матерью «ради семьи» поездку в Испанию. В тот день она вообще отказалась говорить с Паулиной на подобные темы, и с тех пор они так и не смогли простить друг друга.
Но тогда «дни пришествия», как называла их Паулина, были еще сравнительно редки. После смерти родителей ее отправили жить к бабушке в Баттл- Хилл, и пришествия участились, словно местечко это полюбилось не только людям, но и призракам. За последние два года оно встречалось девять раз, столько же, сколько за всю предшествующую жизнь. С бабушкой весьма преклонных лет она не могла говорить об этом, а больше было и не с кем. У Паулины не было ни близких друзей, ни подруг. Но что случится, если нечто, больше всего похожее на нее саму, заговорит с ней или коснется ее? До сих пор оно всегда сворачивало, скрывалось за каким-нибудь поворотом или в чьем-нибудь доме. А вдруг однажды оно не свернет…
Какая-то девушка вышла из дома впереди по дороге, подошла к почтовому ящику. У Паулины от одного ее вида все внутри оборвалось. До родного порога осталось всего двадцать три дома – принялась она уговаривать себя. Она прекрасно знает каждый из них; и этого опасного отрезка пути ей никак не избежать. Оно никогда не являлось в помещении. Временами ей так хотелось вообще не выходить из дома! Конечно, это было невозможно; да она и сама бы этого не вынесла. Ей приходилось выводить себя на улицу силком, но дверь дома всегда была заветным рубежом и защитой. Она невольно втягивала голову в плечи и внутренне сжималась перед тем, как выйти за порог, страстно желая того спокойствия, которым обладают все, кроме нее… двадцать один, двадцать… Она не будет то и дело срываться на бег; она не будет идти, не поднимая глаз от тротуара. Она будет идти твердо и уверенно, подняв голову, глядя прямо перед собой… семнадцать, шестнадцать… Она будет думать о чем-нибудь, хоть бы об этой «страшно хорошей» пьесе Питера Стенхоупа. Весь мир для него – холст, покрытый нереальными фигурами, занавес, способный в любой момент подняться в одной какой-нибудь реальности. Но сейчас, под впечатлением поэтического дара Стенхоупа, потрясенная его выразительной манерой чтения, она чувствовала себя слегка озадаченной: а была ли пьеса? И в ней, значит… десять, девять… кудесник Зороастр оставался спокоен. Конечно, может, Стенхоуп такого бы и не испугался. Все великие, наверное, такие. Вот если бы Цезарь встретил в Риме самого себя или, скажем, Шелли… что-то я не помню, чтобы с кем-нибудь из них приключалось такое… шесть, пять, четыре…
Сердце ухнуло вниз. Призрак возник ниоткуда, но – хвала милосердному Господу – далеко впереди. На любом расстоянии она безошибочно узнавала свою собственную фигуру, платье и шляпу. Фигура приближалась, росла… приближалась ее собственной походкой – doppelganger, дух, двойник. Самообладание начало изменять Паулине… два… она не будет бежать, нельзя бежать, иначе оно тоже побежит. Вот и калитка; она юркнула внутрь, пошла по дорожке к дому. А если оно сейчас мчится ей вдогонку? Она подавила едва не вырвавшийся крик и судорожно начала искать ключ. Спокойнее, спокойнее! «Страшно хорошая вещь». Ключ в замке; она не будет оглядываться… а калитку она заперла или нет? Дверь распахнулась; и вот она уже внутри, и замок позади щелкнул. Сейчас она постоит немного, прислонясь к этой замечательной двери… а если и двойник сейчас прислоняется к той же двери, только с другой стороны? Она двинулась вперед, рука – у горла, вверх по лестнице, к себе в комнату, страстно желая (и каждой клеточкой тела не желая знать, что ее желание ничего не изменит), чтобы у нее осталось хоть это убежище, единственное, в котором она может найти покой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Пока Паулина предавалась своим невеселым размышлениям, миссис Парри и ее ближайшее окружение, куда непременно входила и Адела Хант, успели обсудить кое-какие вопросы будущей театральной постановки, в частности, решили попросить Лоуренса Уэнтворта помочь с костюмами двора Герцога и Стражи.
Адела немедленно вызвалась переговорить с Уэнтвортом, и миссис Парри с легким неудовольствием согласилась. В то же время, когда Паулина спасалась от призрака, Адела и Хью направлялись к дому Уэнтворта.
Идти было не далеко. Дом историка стоял чуть ниже, чем Мэнор-Хаус, но совсем рядом с вершиной холма. Занятия Лоуренса Уэнтворта вполне соответствовали месту его обитания, ибо сферой интересов ученого была военная история, а о склоны здешнего холма разбилось немало битв. Впрочем, битвы для Уэнтворта были едва ли реальнее диаграмм и схем, в которые он их с легкостью превращал. Черные стрелы и линии меняли очертания, двигались, множились; темно-красные кривые обозначали мелкие перемещения людских масс, грохот боя, стоны и крики раненых. Здешняя хроника страданий, с исторической точки зрения, определялась стратегическим положением Баттл-Хилл относительно Лондона, а оккультист сказал бы, что здешнему месту свойственно магнетическое воздействие, отклоняющее человеческую жизнь в сторону смерти. Доисторические легенды, повторенные в ранних хрониках, повествовали о свирепых сражениях непокорных бриттов и бродяг-саксов, о победах и поражениях в делах, едва ли достойных человека.
Позже, когда на островах укоренилась цивилизация, здесь поднялись крепостные стены, а земля вокруг холма стала принимать тела феодалов и верноподданных, исправно отдававших жизнь за королей, которые звались то Джон, то Стефан, но до них отсюда было так же далеко, как до Шанхая или Багдада. На склонах холма оказались неразлучны обе Розы, чьи корни вспоены кровью, пролитой их же шипами. [6]
Как-то ночью здешний замок сгорел, а новый Баттл-Хилл поднимался уже при другом социальном строе. Пришли другая культура, другое общество, и холм, выросший из черепов, то ли устал, то ли стал брезглив. При Марии Тюдор [7] в деревне у подножия Холма появился бродячий проповедник, и его речи пробудили в душе простого крестьянина спавшего дотоле метафизика. Огненный столб отрезал поместье от деревни, открыв избранному путь к вечной радости сквозь огненную муку.
Сорок лет спустя, при Елизавете, шерифы изловили разбойника – священника-иезуита, скрывавшегося в Мэнор-Хаус. Смерть с Холма переправила его Лондонской Смерти, чтобы та изъяла злодея из мира живых с надлежащими церемониями, словно стремясь придать прекращению жизни свойства религии и искусства. Поместье было конфисковано в пользу Короны, но затем снова пожаловано другой ветви семьи Стенхоупов; так что, несмотря на все человеческие перемены, порода владельцев оставалась на месте. Позже обедневшая семья продала поместье, и когда Питер Стенхоуп снова откупил его, сей поэтический приют обзавелся признаками комфорта, оплаченного трудом бедняков, отнюдь не принесшим им благосостояния.
Холм, словно мыс, выступал в океане смерти. Его владельцы кое-как сдерживали до поры натиск мрачных волн. Но если прошлое все еще живет в своем собственном настоящем, текущем по соседству с нашим, то нет ничего удивительного в том, что оттуда изредка выползают создания, казалось бы, навечно отданные миру смерти, и, оставаясь незримыми, пристально разглядывают строения и обитателей мира живых. Эти призраки прошлого всегда обретаются неподалеку и иногда появляются на склонах этого мира, ожидая часа, когда либо придется убираться в свой туманный край, либо удастся поглубже протиснуться в мир живых.
В ту пору, когда рабочие заново отстраивали поместье, произошел случай вполне в духе Баттл-Хилл, словно магнетизм смерти стремился коснуться в первую очередь самых несчастных из смертных.
Общий уровень безработицы пошел на спад благодаря новым рабочим местам, не требующим особой квалификации, однако, с точки зрения самих рабочих, это не всегда вело ко благу.
Некоего разнорабочего беспечно приняли на работу в поместье. Был он постоянно голоден, болен, неуклюж и нерасторопен. Никто не озаботился узнать, как его зовут. Он толкался вместе со всеми прочими – вечная мишень для насмешек. Он давно привык к подобному обращению; всю его жизнь недобрый мир только и делал, что издевался над ним. Снова и снова рука судьбы швыряла бедолагу в трущобы Нью-Йорка или Парижа. Снова и снова он пытался из них выбраться. Он давно не жаловался, а жена, наоборот, с жалобами не расстававшаяся, только усугубляла его убогое существование. Жена ходила на поденщину, кроме праздников вроде Рождества и дня св. Стефана, и умела держаться за место, так что с законным наслаждением пилила мужа, то и дело работу терявшего. Жизнь этого человека превратилась в бесконечное падение под аккомпанемент столь же бесконечных свар. И управляющий, и десятник сходились на том, что дела у бедняги плохи.
Случайная проверка одного из директоров стоила горемыке рабочего места. Не сказать, что к нему отнеслись несправедливо; с ним полностью рассчитались, и даже накинули шиллинг, чтобы он мог добраться до Лондона. Управляющий добавил шиллинг от себя, да еще десятник накинул шесть пенсов. После чего ему с облегчением велели убираться; настолько он, в общем-то, всем надоел. Он ушел, но той же ночью вернулся.
До остановки автобуса было около мили. Он шагал, не разбирая дороги, кашляя и сутулясь, и видел перед собой только один прямой путь – на самое дно
